Пареньки села Замшелого - Андрей Упит

Кобыла теперь в охотку жевала овес папаши Букиса. Ешка подумал, что и самим не мешает перекусить. Пристроившись на дровнях, они с Андром стали есть. А Букстынь все стоял у костра и то и дело трогал рукой вымокшее место, от которого валил пар.

— Как бы дырку не прожгло! — пояснил Букстынь паренькам. — Ципслиха только на той неделе положила совсем крепкую заплату.

Еще закусывая, Ешка почувствовал на лице влагу. Желтоватая мгла выползла из ложбины и протянулась над озером, небо нависло низко-низко.

— Тьфу ты пропасть! Туман поднимается. Опять мы в этой плошке не найдем ни конца ни краю. Надо ехать! А ну, Букстынь, сохни поживей!

Пареньки быстро запрягли лошадь. Букстыню, понятно, не хотелось расставаться с костром. Он ощупал себя сзади:

— Вот это место еще просушить.

— Не беда, — отозвался Андр. — Ты же на него сядешь, оно само и просохнет.

Все трое уселись на дровни, как и накануне. Лошадь повернула голову в одну, в другую сторону, потянула ноздрями воздух и пошла прямо через борозду треснувшего льда. Ешка опустил вожжи: кобылий нос понадежнее его глаз да, пожалуй, и всей головы. Если лошадь сумела вывезти их на Круглое озеро, то найдет и большак.

Они взобрались на гребень вала и перемахнули через него. Выехали на замерзшее болото, потом потащились заснеженным лугом, потом лесом и снова открытым полем. Снег был кобыле по самое брюхо, она не шла, а скорее плыла по нему. Проехали с версту и добрались до большущего старого вяза. Кобыла обошла его и круто свернула, потом вздыбилась, взяла подъем и рванула за собой сани. Да вот наконец и он, долгожданный большак; занесенный снегом, но все же явно он самый. Теперь им и горя мало.

Ведьмина корчма

Но и на большаке пришлось хлебнуть горя.

Со снегом этак всегда: чем больше его уминать, тем больше навалит. Прошлой зимой снега почти что и вовсе не было, земля лежала голая, по лугу да по болоту еще кое-как протащишься на санях, а по торному пути и думать нечего: даже рытвины дополна не засыпало, ухабы не запорошило. Потому-то нынешней зимой все по первопутку кинулись в лес. Чего только не везли домой! И хворост, и еловые ветви, и дрова, и бревна. Везли ясень на дуги, осиновые колоды на коровьи кормушки, березу — на рассохи, лучину и ложки, клен — на топорища, орешник — на обручи. Ехали со всех концов вереницей, целыми обозами — по всей округе спозаранку до поздней ночи слышался скрип полозьев. Только умнут на большаке снег, глядь — еще навалило, а там еще и еще, и так целыми днями и неделями, без передышки. Да ладно бы стелился ровно, а то все какими-то глыбами да буграми. Редкие оттепели почти не приминали их, а тяжелые возы лесорубов перепахивали снег, оставляли на большаке лишь рытвины и ложбины, скаты и взгорья. Под конец там стала не дорога, а ад кромешный, бездонная хлябь, в которой поутру иной раз лошади утопали по брюхо в сугробах, пока хоть сколько-нибудь укатывали путь. Возы опрокидывались, оглобли трескались, ломались дуги и хомуты, разрывались шлеи и поводья. Даже старики не могли упомнить на своем веку подобной напасти.

Округу Большого леса населяли люди умные. Все как на подбор умные, ни единого дурака. В этом-то самая беда и была. Как поунялась горячка первопутья, люди стали осмотрительнее, уже никто спозаранку не рвался в лес. Всякий прикидывал так: на что мне первому дорогу месить да сугробы пахать? Пускай едет сосед, у него и лошади резвей моих и сам он на подъем легок, а уж я за ним по его колее потихоньку-полегоньку. Но «легкий на подъем», как оказывалось, рассудил точно таким же образом, а потому оба отсиживались дома, потягивались на лежанке да всё прислушивались — не скрипят ли в соседнем дворе полозья. Так они прохлаждались до завтрака, а потом уж не стоило и запрягать. Кабы еще особая нужда была, а то вон уж сколько припасли. Да и кто станет по доброй воле коня загонять и свое же добро портить? Так мало-помалу большак опустел, и только метель кружила на нем снежные вихри да все выше и выше громоздила сугробы.

После страшной ночи на озере трое посланцев за медведем, выехав на дорогу, поначалу совсем приободрились. Ешка даже попытался погнать кобылу рысью, но из этого, правда, ничего не вышло. Букстынь свесил ноги с саней: очень уж приятно щекочет подошвы, когда они скользят по мягкому, ровному снегу. Андр и вовсе развеселился и стал помешаться над Букстынем, поминая про огромную змею, которая кусает свой же хвост, да про Ципслихину заплату, сидеть на которой можно, лишь сперва как следует вымочив ее в проруби, и про все прочее в этаком роде. Но Букстынь упорно не слышал насмешек, ни словечка не слышал, с него хватало своей заботы: задок дровней подкидывало, швыряло, качало, точно решето с отрубями на сквозном ветру, и Букстыню приходилось напрягать все силы, чтобы сохранять равновесие. И напрягал он их, надо сказать, не зря. В одной из ям за высоким отвесным сугробом дровни вдруг сильно накренило, и Андр ничком бухнулся в снег.

— Ешка, ошалел ты, что ли? — крикнул он, отплевываясь и поднимаясь на ноги. — Куда правишь? Недолго шею свернуть!

— А ты бы языком за дровни покрепче держался! — наставительно заметил весьма довольный Букстынь.

На том дело и кончилось. Андр сразу же успокоился и притих, но от этого ездокам легче не стало. Все сильнее таяло, все более густым и липким делался туман, порою даже моросило. Наст размяк, лошадь то увязала, то вставала на дыбы, дровни загребали кучи талого снега, а порой их никак нельзя было с места сдвинуть. Андр соскочил первым и тут же в сердцах накинулся на седоков, будто сам все время шагал пешком:

— Расселись, как клуши, а от лошади пар клубами идет! Боятся, что у них ходули отвалятся!

И тогда все трое зашагали пешком. Ешка — рядом с кобылой, с вожжами и кнутом в руках, за ним — Андр с мешком овса на плече, а за Андром — Букстынь, изрядно поотстав, с лоскутным одеялом и топором.

Нет, они не шли, а тащились, ползли и ковыляли по бесконечным оседающим сугробам, месили мокрый, разрытый лошадью снег, на котором полозья оставляли еле заметную колею. Стало совсем тепло. Они развязали кушаки, расстегнули полушубки, сдвинули шапки на затылок, а потом и варежки сдернули, и все равно спины у всех взмокли.

В скором времени упарившийся портной не вытерпел и забурчал:

— Заладили: поезжай да поезжай! Вот тебе и поездочка! Только людей из дому выманивают. Скачи по этим чертовым сугробам да еще, как придурок, таскай им поклажу! Брошу: наземь да и поверну назад! Пропади все пропадом!

Но только портной и ноши не бросил и назад не повернул. Андр тоже что-то сердито ворчал под нос, на ходу перекладывая мешок с плеча на плечо. А Ешка, возница, чувствовал себя вроде бы виноватым, хотя и сам толком не понимал почему. И тогда пареньку вдруг взбрело в голову, что всему виною его кобыла, и он ни с того ни с сего вытянул ее кнутом.

— Чего тащишься, как корова!

Лошадь повернула голову да так взглянула на хозяина, что тот со стыда готов был провалиться сквозь землю и долго потом не смел даже дернуть за вожжу.

А тут еще, на беду, туман сгущался, уже в двадцати шагах все вокруг сливалось в сплошную пелену — это, пожалуй, еще похуже, чем вчерашний буран. Одно ясно: большак идет через лес. Вон по одну сторону дороги взметнулась воронья стая и, громко хлопая крыльями, с карканьем улетела куда-то подальше; по другую сторону покрикивала владелица желудевых россыпей барыня сойка и тенькали синички.

Кое-где ель на миг высовывала зубчатую верхушку из серой пелены тумана и тотчас снова пряталась. Должно быть, дорога невиданно широка — по обе ее стороны раскинулось мелколесье, из сугробов вплоть до лесной опушки торчали фиолетовая лоза ольхи, красные и желтовато-зеленые прутья ивняка. Порою слышно было, как в лесу с глухим стуком падали с ветвей слипшиеся комья подтаявшего снега и пугали зайцев. До полудня уже трое косых перебежали дорогу, как видно, ища спасения в придорожных кустах. Четвертый чуть было не вскочил на дровни, но, когда седоки закричали и захлопали в ладоши, заяц прижал уши и кубарем покатился обратно, в грозно бухающий лес.

На всем пути — ни пешего, ни проезжего, не у кого даже спросить, далеко ли еще до Ведьминой корчмы. Похоже, что лес уже кончился и они едут по открытой равнине — быть может, это поросшее вереском болото или большой луг, а то и поле. Тишь, ни малейшего ветерка, но в воздухе уже нет сырой прохлады леса, снова, как и вчера, пустая мгла тихо дышит вокруг, стелет понизу клубы тумана, а сверху все гуще сеет морось. Все трое, не сговариваясь, вглядывались, вслушивались: не приметят ли хоть какой-нибудь признак жилья, не торчит ли где колодезный журавль, не послышится ли собачий лай. Нигде ничего не видать и не слыхать. Вокруг пусто и тихо.

Они уже дважды делали привал, но от кобылы так и валил пар, подбрюшье вздувалось и опадало, точь-в-точь как кузнечные мехи.