Внутреннее и внешнее - Туро

на меня, сделало меня точно таким, каким я был тогда. И каким мне хотелось быть! Мощным и умным, добродушным и справедливым, честным и прямым, и всё в одной склянке!

Склянка не то что не успела разбиться, она и наполниться не смогла до конца. Но всё же пролетела омрачённая молодость, и была она прекрасна; теперь я осознаю это, как когда-то осознавали все дожившие до старости люди.

Прошлым летом я лежал на пляже, иногда уходя в море и пытаясь устоять на доске. Я видел огромное голубое небо и поражался его неподвижностью, громадной и великой. Мы сравниваем окружающее с собой, и что-то гораздо большее нас самих мы обзываем великим. Солнце слепило мои глаза, оно было ослепительно; велико, мощно, следовательно, было великим; таковы были мысли при отсутствии эмоций. Яркое мёртвое светило, чувствуя тепло которого я ощущал нечто маленькое, но живое и тоже великое, что приглушённым кроется внутри каждого человека и призывает его к жизни. Такое ощущение быстренько пробегало в груди, и вскоре я засыпал на светлом песке или падал с доски в воду.

И сейчас солнце светило, но я не мог писать. Вступление не вырисовывалось, начертить пару слов о Фреде Нианге мне было очень стыдно, и тем более было стыдно выборочно писать то, о чём мы разговаривали вчера.

С каждой минутой новый скомканный лист бумаги падал в корзину, как при двухочковом попадании в кольцо на баскетбольной площадке, и даже экран ноутбука погас, будто он не желал больше ждать, когда я, наконец, воспользуюсь им. Тяжёлое время для художника, когда он переживает творческий упадок; но тяжелее для него пропажа творческих способностей, когда мысли никак не хотят стройным ходом вылезать из головы на свет.

Но в один момент я встряхнулся, объективно оценил ситуацию: необходимо было набросить вступление, – хорошо, не проблема, – затем диалог, основная часть которого вовсе не была записана на диктофон, – ничего, ненужное отбросить, оставить важное для читателя; стараясь не выдумывать, писать по памяти (я почти ничего не помнил конкретного); наконец, завершить выражением надежды на потрясающий альбом, указать на возможность воистину великого возвращения, – и, собрав все свои силы, за час написал статью, напечатал её, приготовил всё и с чистой совестью (исключительно в отношении к выполненному делу, конечно) пошёл в спальню и рухнулся на большую мягкую кровать.

В полусне я спрашивал себя, верно ли то, что мы говорили с Фредом о жизни? Но что может быть бессмысленнее её? Бессмысленнее двух людей, один из которых есть молодой глупый писатель, другой – потерявшийся в своём одиноком плавании? Тогда я не мог предполагать, что узнаю ответ так скоро.

Я исказил статью, лишив её истинных слов и впечатлений, добавив больше отвлеченного текста, красиво извещающего в связанных абзацах читателя о том, каким образом вернулся Нианг.

Я часто забываю упомянуть о своём самолюбии: посчитав произошедшее ночью и утром своим личным переживанием, я не стал писать об этом в статье.

Умные любят себя; как умный человек, я готовился к нелёгкой жизни. Тёмный лес размышлений, поиска причин, смысла непременно стоял на моём пути. Такая неизбежность встречи с тьмой наводила на меня желание взять и пустить пулю в висок, но я смотрел и на положительные стороны жизни и избегал этого. Позже, уже не неизбежность встречи, а сама встреча и пребывание во тьме ещё с большей упорностью толкала в мою голову желание покончить со всем. Но опять же, там ничего не будет, отчего же не почувствовать сладость жизни, коль она приятна, и горечь её, коль она терпима? И когда я думал о себе и сравнивал черты и особенности свои со своими мыслями и поступками, я вообще не осознавал, кто я такой. Желания руководили мной, а мысли, как зыбучие пески, тянули в свой омут, который, вероятно, опустил бы меня к сумасшествию, не будь я чуть проще, глядя на мир. Улыбка помогала мне; я знаю: когда я улыбался (иногда многие не понимали отчего), мои глаза, губы, щёки вместе создавали премилое выражение лица; так было, когда я тонко ощущал смешное, забавное, но смеялся я редко, к сожалению. Чаще улыбка возникала на злом лице моём, когда я выражал презрение и к себе, и к другим людям.

Ведь я не спал всю прошлую ночь. Лето пришло, и я нуждался в силах. Моя уставшая молодая душа нуждалась во сне.

Статья написана; неплохая, честная, но всё-таки искажённая, как моя жизнь, статья.

III

Я спал долго, но проснулся рано, в четыре утра, когда в сером мраке слышались из-за раскрытого окна удары и стоны далёких поездов. Не прошло около получаса, когда входная дверь почти бесшумно отворилась.

Я подождал рассвет, затем оделся и спустился на первый этаж. Рано утром вернулась Аннет, и сейчас она сидела за столом в гостиной и что-то писала. Мы поздоровались, она узнала, что я завершил статью, и попросила взять её, чтобы прочесть. Пока я ждал на диване, она ходила по комнате, пробегая глазами моё небольшое творение. Она волновалась о чём-то и, отвлекаясь от строк, вглядывалась в мои глаза, пытаясь увидеть в них ответы на какие-то вопросы. Вдруг она подошла ко мне, сказала:

– Подожди немного, я дочитаю и вернусь, – и вышла в другую комнату.

Я лишь пожал плечами и задумался. Некоторые люди читают много и боятся сделать неправильный выбор книги. К сожалению, число таких людей сокращается; в наше время популярнее кино, нежели книга; впрочем, к кинематографии я относился тоже с восхищением, но только к тем её произведениям, которые считал хорошими, естественно. Книга в отношении умственного напряжения более тяжела, а между тяжёлым и правдивым, относящимся к человеку, зачастую почти нет грани. Я считал, что искусство обязано открывать глаза, утверждать, шевелить разум, чувства и эстетически удовлетворять; оно разное и будет делать это по-разному. За искусством, однозначно, следуют вопросы, а отношение вопрос-ответ тоже является частью красоты нашего человеческого мира.

Но должны ли мы их задавать, нельзя знать точно.

Возвращаясь к книгам, скажу, что в молодости считал литературу величайшим видом искусства, и тому были сыпкие причины. Дело в том, как я полагал, в остальных видах представлялись чувства, краски, и не больше. В слове же всё: и смысл, и настроение, и значение. Я полагал, что литература объединяет всё, располагает широким набором способов общения творца и зрителя, передачи мысли и чувства, а это в мои юношеские годы казалось мне важнейшим в творчестве. Но такие убеждения вскоре рассеялись, потому что я окунулся во все уголки искусства, исследовал её пути.

Но раннее я прогрузился в литературу; искатель во мне нашёл в ней дорогу к неизведанному,