Император вынимает меч - Дмитрий Колосов

Все это Филетер и доказал, не просто выжив в жуткой грызне, устроенной диадохами, но и заложив основы стабильного и процветающего царства. Он и его преемник — племянник Эвмен превратили провинциальный городишко в жемчужину эллинистического мира. Страсть к обустройству города наследовал и Аттал, мужчина крепкий, из себя видный.

Современники оставили подробное описание Пергама, какое может быть дополнено сведениями, полученными при раскопках Гуманна, Конце и Виганда.

В центре города на вершине горы располагалась крепость, оснащенная всем необходимым для долгой осады. Стены ее были высоки и крепки, на башнях размещались метательные орудия, на специальных площадках стояли чаны для кипячения воды и смолы. Громадные склады и арсеналы, расположенные в западной части крепости были заполнены самым разным оружием, грудами камней и стрел для метательных механизмов, зерном, амфорами с вином и маслом, засоленным мясом и рыбой. По северной стене располагались казармы, достаточные для пяти тысяч воинов. Здесь же, в крепости размешались: царский дворец, не самый большой, но отделанный с редким вкусом, храмы и алтарь, воздвигнутый Атталом в честь победы над варварами.

Аттал не чурался искусств и был человеком культурным. Он не писал стихов или трагедий, памятуя о том, что каждый должен заниматься тем, что наречено богами: правитель — править, скульптор — ваять, трагик — развлекать толпу сочинительством. Нелепо, если бы Еврипид полез в архонты, а Александр вдруг начал писать стихи. Нелепо и опасно для государства. Римляне правильно заметили по этому поводу — suum quique.[8] Римляне… О римлянах Аттал в последнее время немало думал. Рим, о котором стало известно всего лишь недавно, привлекал Аттала странной, незримой, неведомой силой.

Но не к месту покуда о Риме. Итак, Аттал не увлекался ни сочинительством, ни ваянием, но покровительствовал и сочинителям, и ваятелям, ибо труд их стоил, в общем, недорого, но восславлял державу и ее властелина. И потому сей властелин щедрой ладонью тратил деньги не только на войско, но и на храмы, которые строили лучшие архитекторы, а украшали известнейшие ваятели. Он велел заложить библиотеку, подобную той, что построил в Александрии Птолемей Филадельф. Чем Пергам хуже Египта? Пусть беднее. Бесспорно! Но не настолько, чтоб отказать в покупке нескольких кип папируса и оплате труда десятка писцов.

И теперь Аттал мог любоваться плодами трудов своих: цветущим городом, храмами, библиотекой, хранившей уже многие тысячи свитков. Из окон верхнего этажа дворца открывался сказочный вид на город — на жилые кварталы с одной стороны и на библиотеку и храмы — с другой. Просыпаясь, Аттал смотрел сначала в одно окно, потом — его спальня выходила сразу на обе стороны — в противоположное, словно желал убедиться, что все на своих местах, что неведомые могущественные духи, какими изобилует древняя земля Мисии, не похитили его достояние. Лишь потом он облачался, наскоро завтракал — утренняя трапеза была нехитрой — и приступал к делам. Аттал инспектировал войско, осматривал арсеналы, следил за возведением храмов, разбирал тяжбы и жалобы, устраивал празднества для верноподданных. У царя много дел, когда он не занят войной. Много забот…

В последнее время Аттала все больше и больше заботило положение дел в Азии. Прежнему, благоприятному для Пергама положению, когда раздираемые междоусобной враждой Селевкиды оставляли без внимания дерзкие предприятия Аттала, явно пришел конец. Юный Антиох не имел себе равных соперников. Правда, оставались неопределенными его отношения с дядей, Ахеем, но этот самый Ахей был для Пергама еще более опасен, чем Антиох. Сирийский царь хотел лишь вернуть свое, не покушаясь на образованные наследниками Александра царства, Ахей же пытался воздвигнуть собственное и был ненасытен в стремлениях. Пергам и Эолида влекли его плодородием земель, богатством городов, удобными гаванями. Отсюда было сподручно вести натиск на север — к проливам, господство над которыми давало большое могущество. Кроме Ахея был Филипп, стремившийся поработить Элладу. Рано или поздно ему это удастся, и тогда македонянин неизбежно устремит свой взор на восток — к тем же проливам и дальше. Недаром, как говорят, он мечтает сравняться во славе с самим Александром. Нельзя сбрасывать со счетов и юного Птолемея. Покуда он спит, но ведь и отец его, Эвергет, тоже большую часть царствования мирно продремал, но во время нечастых своих пробуждений сумел пройти огнем и мечом все Сирийское царство. Что если проснется и этот?!

У Аттала голова шла кругом от этаких мыслей. Царь ощущал ответственность за судьбу своего царства. Правители по обыкновению делятся на три типа: авантюристы, ленивые сластолюбцы и прагматики. Авантюристы порой достигают большого могущества, но редко когда сохраняют его. Сластолюбцы ведут свои царства к погибели, если вдруг и спасаемые, то не царскою волей, а божьим промыслом. Прагматики звезд с неба не хватают, но и погибели на свою голову не ищут. Если они воюют, то не во имя громкой славы, а во благо собственного народа. Если предаются наслаждениям, то в меру — крохотную такую меру!

Они реже всего попадают на скрижали истории, ибо та любит крайность: величие или ничтожество, аскезу или разврат, мужество или трусость, искренность или коварство. И чтобы всего этого — того или противоположного — сразу и много. А у прагматиков не бывает помногу. Они в чем-то велики, но в чем-то ничтожны, они отважны, но порою трусливы, они не развратны, но и не мучают себя пустым воздержанием, они искренни и доброжелательны, но, если требуют обстоятельства, коварны и жестоки. И потому им труднее всего, ведь они не могут предаться крайностям, чтобы вывернуть душу, они вынуждены замыкаться в себе, во всем соблюдая меру. Во всем. И тяжкие думы настойчиво лезут в голову. Аттала мучила мысль о будущем царства.

Когда-то, в самом начале, все казалось ему неизмеримо сложным. Потом вдруг все это предстало простым. И вот вновь все, представлявшееся простым, обретало былую сложность. И неясно, что было тому причиной, текущие годы, либо перемены, происходящие вокруг. Неясно…

Аттал вздохнул и направился к окну, топча причудливую мозаику, сложенную так, что казалось, будто бы по полу разбросан мусор — шутка зодчего, угодившего царственной воле. Царственный шаг был тяжел. Аттал был грузен и со стороны казался медлительным, но люди, близкие к владыке Пергама, знали, сколь стремительно это могучее тело, когда обстоятельства требуют быстрых действий.

Пергам… Пергам смотрелся из окна сверкающей брошью на фоне убранных, поблекших к зиме полей. Прекрасный город, прекрасное будущее. Если только он, Аттал, сумеет устоять перед врагами, если только…

Но как?

Аттал вернулся к прежним своим размышлениям. Врагов было много, и все они были сильнее Пергама. Друзей? Их не было. По крайней мере, таких, что могли подать крепкую руку. Разве что Рим, загадочный и далекий. Но Рим вступил в войну с Карфагеном, и кто знает, как дальше сложится судьба этого города. О, судьба!

Аттал кликнул слугу, который немедленно явился на зов — смазливый молоденький евнух с порочно поблескивающими глазами.

— Пиши! — приказал Аттал.

Евнух устроился на низкой скамеечке, положил на колени дощечку с растянутым на ней листом папируса, вставил в отверстие с краю дощечки серебряную чернильницу и вопросительно посмотрел на царя.

Тот хмурил лоб, размышляя.

— Пиши, — повторил он спустя несколько мгновений, придав мысли оформленность. — Царь Аттал шлет привет и поклон римскому народу и желает ему благополучия и процветания. Царь Аттал…

Аттал, владыка Пергама, принял решение подружиться с Римом…

4.8

Царевич Модэ потчевал Аландра дорогим китайским вином. Потчевал как дорогого гостя, усадив на почетное место — лицом к северу. Шатер царевича был невелик, но устлан не войлоком, коврами, хотя и не самыми новыми. Жена и наложницы царевича щеголяли одеждами из шелка, хотя и поношенными. Чаши, из которых пили вино, были из серебра, но края их истончились от долгого употребления. Зоркий глаз Аландра отметил все это. Воин кое о чем начал догадываться, но со скоропалительными выводами не спешил. Покуда было достаточно того, что он и пленные ли избегли мучительной смерти. Покуда было достаточно того, что он пил недурное вино, заедая его ароматной бараниной. Покуда…

Достаточно! Аландр отставил в сторону чашу, в какой раз наполненную услужливой рукой раба. Модэ вопрошающе глянул на гостя.

— Я сыт и не хочу больше пить. — За несколько дней, проведенных среди хуннов, Аландр овладел азами их языка. Царевич, в свою очередь, немного знал наречие ли, так что они могли вполне сносно общаться между собой.

— Хорошо. — Царевич кивнул слуге, и тот исчез. — Тогда мы можем поговорить.