Годы молодые - Лев Авилкин

После многочисленных поздравлений, наконец-то, председатель предоставил слово самому юбиляру. Корней Иванович под гром аплодисментов встал на трибуну и начал так:

– Благодарю вас, друзья, что вы пришли пособолезновать мне в столь печальный для меня день!

И в президиуме, и в зале возникли возгласы: «Что вы, Корней Иванович?!», «Как можно?!», «Мы пришли поздравить Вас, а не соболезновать», и всё такое прочее.

– Что вы тут ни говорите, – продолжал Корней Иванович, – как ни хвалите меня, как ни возносите, а семьдесят лет есть семьдесят лет. И никуда от этого печального факта мне не уйти, не взирая на все ваши хвалебные дифирамбы!

Далее Корней Иванович заворожил зал интересными воспоминаниями из своей жизни, воспоминаниями о встречах с известными людьми, воспоминаниями о некоторых курьёзных случаях в своей творческой биографии. Зал слушал его, что называется, затаив дыхание. Ни единого звука в зале, кроме голоса самого юбиляра. Говорил он внятно, спокойно и в то же время эмоционально.

Было интересно услышать, что даже такое во всех отношениях детское произведение, как «Муха-Цокотуха», увидело свет после длительной борьбы автора с цензурой. Как это ни странно, а цензор увидел в «Мухе-Цокотухе» открытую эротику, развращающую детскую нравственность. Цензор узрел эротику в словах «Паучок Муху-Цокотуху в уголок поволок». И зачем это он поволок муху в уголок, допытывался цензор. И требовал эти слова из сказки убрать. Только после длительной настоящей борьбы с цензором «Муха-Цокотуха» увидела свет. Пример, достойный подражания для современных издателей литературы и телевизионных программ, культивирующих откровенную похабщину, кровь и насилие.

Конечно, придирка цензора к «Мухе-Цокотухе» – это настоящий и глупейший перегиб. Но, что поделать? Вся наша советская действительность состояла из одних перегибов. А современным издателям, принимающим разврат за реализм, не плохо бы помнить слова Антона Павловича Чехова, что «Интимная жизнь тем и хороша, что она, именно, интимная».

В своём выступлении Корней Иванович рассказал о том, как в 1911 году в этом самом зале ему довелось присутствовать на первой годовщине смерти Льва Толстого. Дело было так.

Литературная общественность Москвы решила отметить годовщину смерти великого писателя и, как личного друга Льва Николаевича, пригласила Илью Ефимовича Репина, знаменитого русского художника. Репин, в свою очередь, пригласил с собой Корнея Ивановича Чуковского, с которым они были довольно тесно дружны, несмотря на разницу в возрасте. Репину в это время было 67 лет, а Чуковскому 29. Вдвоём они вошли в зал и сели рядом друг с другом в дальнем углу. Корней Иванович с трибуны показал на дальний угол зала, в котором сейчас сидел я, и сказал:

– Мы сидели вон в том углу.

Поскольку Илья Ефимович близко знал Льва Толстого и неоднократно бывал у него в Ясной Поляне в гостях, его просили выступить со своими воспоминаниями о Толстом. Репин отказывался выступать, и отказывался долго. Дело в том, что при всём своём могучем таланте художника, Илья Ефимович не обладал красноречием и терялся на публичных выступлениях. Ну, не умел он выступать перед аудиторией. Тем не менее, ему так и не удалось отказаться от выступления, его всё-таки уговорили.

Понимая, что он на трибуне растеряется, Илья Ефимович всё своё выступление изложил на бумаге с тем расчётом, что на трибуне он эту бумажку прочитает. Записи положил в портфель и с ним пришел в зал.

В нужный момент председательствующий предоставил ему слово:

– Слово предоставляется личному другу Льва Николаевича Илье Ефимовичу Репину. Пожалуйста, Илья Ефимович, проходите. Ждём вас.

Репин встал, взял портфель и из своего дальнего угла зала по проходу между рядами пошёл к трибуне. Взойдя на трибуну, он положил на неё портфель, открыл его и начал искать записи. Перебрав все бумаги в портфеле, нужных записей он не нашёл. Стал нервничать. Вывернул портфель наизнанку, выложил всё его содержимое на трибуну, но… записей не нашел.

Зал, понимая, что он что-то ищет, затаил дыхание. Нервничая, Илья Ефимович стал внимательно смотреть на проход, по которому он шёл к трибуне. Все присутствующие в зале поняли, что он смотрит, не потерял ли что-то, когда шел по проходу, и задвигали стульями, стали нагибаться, смотреть под ними. Всё было напрасно. Записей не было. А он уже на трибуне. Пути к отступлению отрезаны, мосты сожжены. Ничего не остаётся делать, как только говорить без записей. И он решился.

Выпив целый стакан воды, Илья Ефимович Репин, как рак красный от волнения, скороговоркой выпалил:

– Господа! Я лично знал Льва Николаевича. Часто бывал у него в Ясной Поляне. Приезжаю, бывало, к нему, садимся на коней и скачем, скачем к пруду! Подскакав к пруду, Лев Николаевич прямо с коня, не остывши, бултых в воду!

Сказав это, Илья Ефимович вытянул в сторону зала руку с поднятым указательным пальцем и, потрясая им, громко выкрикнул:

– А надо остывать!

Взял под мышку портфель, сошел с трибуны и пошел на свое место.

Третий том «Капитала»

Начало 50-х годов прошлого века. В высшем учебном заведении идёт семестровый экзамен по политэкономии капитализма. Экзамен принимает доктор экономических наук профессор Виллионская, дама лет шестидесяти, носившая пенсне, мужскую шляпу, курившая модные в ту пору папиросы «Казбек», и над уголками верхней губы которой пробивались редкие черные усики.

Виллионская была маститым ученым и очень требовательным педагогом. Мы, студенты, очень боялись её требовательности и очень уважали её за глубокие знания политэкономии и умение интересно и эмоционально излагать материал в своих лекциях, которые мы жадно конспектировали, боясь пропустить хоть какую-нибудь малость, тем более, что учебников по политэкономии в то время не было вовсе. И если кто-нибудь из нас по каким-либо причинам пропускал её лекции, то он непременно брал конспект у товарища и переписывал пропущенную лекцию. Известно, что изучать материал по хорошим лекциям, которыми и выделялась среди других преподавателей Виллионская, значительно проще, чем по первоисточникам. А главным первоисточником по политэкономии капитализма был, конечно, «Капитал» Карла Маркса. Но ведь это очень серьёзный и трудновосприимчивый труд. Не зря же ни то к столетию первого издания «Капитала», ни то к столетию его перевода на русский язык, газета «Правда» писала, что цензоры царской России дали заключение, что «Капитал» смело печатать можно, ибо его до конца никто не прочтёт, а если и прочтёт, то всё равно ничего в нём не поймёт. Но далее, конечно, «Правда» писала, что рабочий класс разобрался, применил и так далее, и тому подобное.

Что же касается меня, то я часто в шутку говорил, что из всего «Капитала» я понял только то, что один сюртук приравнивается к двадцати аршинам холста, что следует из примера, которым Маркс часто оперирует в первом томе своего сочинения. Эта шутка очень понравилась моему приятелю Борису Федоровичу Ломову, в то время студенту психолого-филосовского факультета Ленинградского университета, ставшего в последствии членом-корреспондентом Академии наук СССР и основателем научно-исследовательского института в Москве. Услышав от меня эту шутку, он заразительно смеялся, говоря:

– И это всё, что ты понял в «Капитале»?

Я отвечал:

– Да, Боря! Больше в «Капитале» я ничего понять не могу.

Правда, я тут же, и тоже в шутку, добавлял, что кроме этого понял ещё и то, что двадцать аршин холста, в свою очередь, приравниваются к десяти фунтам чаю, что следовало из того же примера Маркса.

Итак, экзамен по политэкономии капитализма. Толпа студентов, среди которых был и я, нервно суетится возле аудитории, в которой, как нам казалось, вершится наша судьба. Каждого выходящего из аудитории тут же окружают плотным кольцом и засыпают вопросами: «Ну, как? Сдал?», «Чего спрашивает?» и прочее.

И вот в этой-то обстановке я от кого-то услышал, что Виллионская уж больно «гоняет» по третьему тому «Капитала».

Я бегу в библиотеку, беру третий том и лихорадочно его листаю. Очень скоро я убедился, что дело это совершенно бессмысленное и, сказав себе, что «перед смертью не надышишься», решил книгу сдать. Прихожу в библиотеку, а она закрыта. А тут уж и моя очередь подошла заходить в аудиторию. Что делать? И вот я с третьим томом «Капитала» под мышкой робко вхожу в аудиторию и подхожу к экзаменаторскому столу. Виллионская, как только увидела меня, двумя пальцами правой руки сняла пенсне, бросила на меня орлиный взгляд и, выпустив изо рта папиросный дым, громогласно произнесла:

– О! Молодой человек! Носите с собой третий том «Капитала»! Похвально! Похвально! Приятно видеть! Приятно!

После этих её слов у меня внутри так всё и оторвалось. Ну, думаю, экзамен завалил. Надо готовиться к переэкзаменовке. Но что делать? Беру билет, готовлюсь и сдаю экзамен. И очень даже успешно сдаю. Ни одного дополнительного вопроса. Получаю зачетку с положительной оценкой и направляюсь к выходу из аудитории. Я почти дошел до двери, как услышал голос Виллионской: