Город - Дэвид Бениофф

— Они же не воюют. Малер писал великую музыку. И Шостакович пишет великую музыку…

— Великую? Ха… Он бездарь и вор.

— А ты болван. И ничего не смыслишь в музыке.

— Зато я слышал, как в сентябре Шостакович по радио выступал. И рассказывал, что наш великий патриотический долг — драться с фашизмом. А через три недели он уже в Куйбышеве, кашку кушает.

— Он же не виноват. Они ж не хотели, чтобы он погиб, вот и заставили. Сам подумай, как было бы скверно для боевого…

— Ой, ну еще бы, какая трагедия. — В голосе Коли зазвучали профессорские нотки, которые он приберегал для самого ядовитого сарказма. — Великие не должны умирать. Дайте мне власть — я все бы сделал наоборот. Самых известных — на передовую. Шостакович пулю в голову получил? Зато какая в народе ярость всколыхнется! По всему миру! «Фашисты убили прославленного композитора». И Ахматова по радио выступала, помнишь? Все ленинградки должны быть мужественны, надо учиться стрелять… Ну и где она сейчас? В немцев палит? Да нет, что-то не верится. На Кировском гильзы точит? Куда там, в Ташкенте она, стишки про себя, любимую, кропает, которыми и прославилась.

— У меня мать с сестрой тоже уехали. Что ж они теперь, предатели?

— Твои мать с сестрой по радио не выступали, не рассказывали, какими мужественными нам всем надо быть. Слушай, я не рассчитываю, что все поэты и композиторы будут смельчаками. Я лицемеров не люблю.

Он потер перчаткой нос и посмотрел на юг, где небо освещали всполохи взрывов.

— Ну где уже этот твой чертов дом?

Мы только что свернули на Воинова, и я показал. Но не Дом Кирова, а пустоту. Однако сразу опустить руку мне в голову не пришло. Там, где раньше стоял Киров, высилась только груда битого камня, крутая гора цементных разломанных блоков, осыпи щебня и кладки, торчали гнутые прутья арматуры да под луной посверкивало битое стекло.

Будь я один, глядел бы на эти руины часами — и не понимал. В Доме Кирова прошла вся моя жизнь. В нем были Вера, Олежа и Гришка. Любовь Николаевна, старая дева с четвертого этажа, — она гадала по руке и штопала всем платья. Однажды летним вечером увидела, что я на лестнице читаю Герберта Уэллса и на следующий день подарила мне целую коробку книг: Стивенсон, Киплинг, Диккенс. Дворник Антон Данилович — он жил в подвале и орал на нас, когда мы во дворе кидались камнями или плевали с крыши, лепили неприличных снеговиков и снеговиц — морковки вместо писек, стерки вместо сосков. Заводилов… говорили, что он бандит, на левой руке у него не хватало двух пальцев, и он вечно свистел проходившим девушкам, пускай и дурнушкам. Дурнушкам он свистел даже громче, чтоб не унывали, наверно… У Заводилова пьянки-гулянки длились до зари, всегда играли самые новые джазовые пластинки — Варламов с его «Семеркой», Эдди Рознер… В коридор с хохотом вываливались танцующие мужчины и женщины в расстегнутых блузках, старики на него злились, а все детишки хотели, когда вырастут, стать такими, как Заводилов…

Мерзкий старый дом — в нем всегда воняло хлоркой, но это был мой дом, и я даже помыслить не мог, что когда-нибудь его не станет. Я побрел среди обломков, нагибаясь и отбрасывая куски цемента. Коля схватил меня за руку:

— Лев… Пойдем. Я еще место знаю, где можно переночевать.

Я вывернулся из его хватки. Я разгребал мусор руками. Коля опять схватил меня — и уже не отпускал.

— Здесь никого в живых не осталось.

— Откуда ты знаешь?

— Вон смотри, — тихо ответил он и показал на колышки с красными лоскутами, тут и там торчавшие из щебня. — Здесь уже раскапывали. Наверное, бомба упала еще вчера ночью.

— Я тут был вчера ночью.

— Вчера ночью ты был в «Крестах». Пошли. Пойдем со мной.

— Но люди же выживают. Я читал. Иногда по многу дней в завалах.

Коля еще раз оглядел руины. Ветер нес смерчики цементной пыли.

— Если кто и жив, голыми руками их не выкопать. А если будешь рыть всю ночь, до утра не доживешь. Давай. У меня друзья тут рядом. Нам надо переночевать.

Я покачал головой. Ну как мог я бросить свой дом?

— Лев… Ты сейчас главное — не думай. Ты просто за мной иди. Понял меня? Иди со мной.

Он за рукав стащил меня с горы битого камня, а я вдруг так ослаб, что даже не сопротивлялся. Усталость одолела во мне и скорбь, и злость, и отчаяние. Мне хотелось согреться. Хотелось есть. Мы брели от развалин Дома Кирова, и я не слышал своих шагов. От меня остался только призрак. Во всем этом городе больше никто не знал моей фамилии. Но себя мне жалко не было — на меня навалилось тупое любопытство: почему это я еще не умер? Вот пар изо рта идет, а рядом со мной шагает этот казацкий сын, то и дело поглядывает на меня, чтоб я не отставал, да смотрит в небо, не летят ли бомбовозы.

7

— Заходите, — сказала она. — Заходите же, вы совсем замерзли.

Сразу было видно, до блокады Колина подруга была очень красивой. Ее светлые волосы, теперь немытые, спускались на спину, губы еще не утратили полноты, а на левой щеке была ямочка полумесяцем — проступала, когда девушка улыбалась. На правой щеке ямочки не было, что странно. И я поймал себя на том, что дожидаюсь этих ее улыбок, только чтобы еще раз посмотреть на ямочку.

Коля расцеловал девушку в обе щеки, когда она открыла дверь, и девушка залилась румянцем. На секунду показалось, что она здорова.

— Говорили, ты умер!

— Пока нет, — ответил Коля. — Это мой друг Лев. Ни отчества, ни фамилии не сказал, но, может, тебе скажет. У меня такое чувство, что ты как раз в его вкусе. Лев — Софья Ивановна. Одна из моих первых побед и по-прежнему дорогой друг.

— Ха! Ненадолго же ты меня покорил, а? Как Наполеон Москву.

Коля усмехнулся мне. Он по-прежнему обнимал Софью Ивановну за талию и от себя не отпускал. На ней были мужская шинель и три-четыре свитера, но и под одеждой заметно было, как она исхудала.

— Классическое соблазнение. Познакомились на истории искусства. Я ей все объяснил про извращения мастеров живописи — от мальчиков Микеланджело до ног Малевича… А ты не знал? По утрам он делал наброски с ног своей домработницы, а по вечерам на них дрочил.

— Какое вранье. Эту историю больше никто во всем мире не знает, — сообщила мне девушка.

— Так она узнала про похотливых художников, ее растормошило, потом пара стопок водки — и с концом. Пришел, увидел, победил.

Софья Ивановна подалась ко мне поближе, коснулась рукава моей шинели и доверительным театральным шепотом произнесла:

— Ну, пришел-то он точно с концом. Этого у него не отнимешь.

Я не привык к тому, что женщины говорят о плотской любви. Знакомые мальчишки насчет нее не затыкались, хотя среди них, похоже, настоящих знатоков не было. А вот девчонки говорили только где-то между собой. «Интересно, — подумал я, — Гришка Веру уже завалил?» И тут вспомнил, что и Гришка, и Вера погибли и похоронены под надгробиями из битого цемента. Соня заметила, должно быть, каким жалким стало у меня лицо, и решила, что меня смутил их откровенный треп. Тепло улыбнулась мне — опять этот полумесяц ямочки.

— Не волнуйся, милый. Мы не такая уж и богема, как нам самим кажется. — Она повернулась к Коле: — А он приятный. Где ты его нашел?

— Он жил в Кирове. На Воинова.

— В Кирове? Это который вчера разбомбили? Ох, миленький…

Она обняла меня. Как будто обхватило руками огородное пугало — тела под одеждой не чувствовалось вообще, одни слои дымчатой шерсти. Но все равно мне стало хорошо — женская забота. Пускай из вежливости, все равно хорошо.

— Пойдем, — сказала она, беря меня за руку — варежкой за варежку. — Теперь твой дом здесь. Надо переночевать или пожить — живи. Завтра поможешь мне воды с Невы принести.

— Завтра у нас работа, — сказал Коля, но Соня не обратила внимания и ввела нас в гостиную. Вокруг буржуйки, в которой горели дрова, полукругом сидели шестеро. По виду — студенты. У парней — причудливые бачки и усы, у девушек — короткие волосы и цыганские серьги. На всех было по нескольку толстых одеял, все прихлебывали жидкий чай из кружек и глядели на нас, новоприбывших, без единого слова привета. Я понимал, чем они недовольны. Чужаки теперь в лучшем случае раздражали, в худшем — были опасны. Если и не хотели ничего дурного, есть они хотели всегда.

Соня всех познакомила — назвала сидевших по именам, — но никто не заговорил, пока Коля в знак дружбы не развернул свою «библиотечную карамельку» и не передал ее по кругу. Удовольствия ноль, но хоть какая-то еда, хоть что-то разгоняет кровь. Вскоре завязался разговор.

Сонины друзья оказались хирургами и медсестрами, а никакими не студентами. Они только вернулись с суточной смены — ампутировали руки и ноги, выколупывали пули из раздробленных костей, пытались залатать изувеченных бойцов. Без наркоза, без крови для переливания, без электричества. Им не хватало даже кипятка стерилизовать скальпели как положено.