Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники) - Елизавета Салиас-де-Турнемир

Однажды, во время молчаливаго и грустнаго обѣда нашего, прикащикъ Иванъ Алексѣевичъ словно выросъ на порогѣ залы, худой, высокій, и въ эту минуту измѣнился лицомъ; онъ глухо произнесъ:

— Матушка, Любовь Петровна.

— Что ты, Иванъ? Да на тебѣ лица нѣтъ! Что случилось, говори ради Создателя.

— Матушка, Любовь Петровна, бѣда великая, страшно вымолвить.

Матушка встала. Она была блѣдна, какъ полотно, и дрожала. Старшая сестра ея, тетушка Наталья Дмитріевна, схватила ее за руки.

— Варенька! Варенька! Онъ о Сереженькѣ знать ничего не можетъ. Это что-то другое. Не мори ты насъ, говори, сказала она Ивану.

— Въ Москву французъ вступилъ.

— Быть не можетъ! Пустое.

— Не пустое. Истинная правда. Вчера въ Калугѣ получено извѣстіе, и Григорій Алексѣевичъ въ дворянскомъ собраніи читалъ письмо, присланное ему съ нарочнымъ отъ нашего генерала, братца вашего двоюроднаго.

— Дмитрія Ѳедоровича Кременева?

— Точно такъ.

— Да тебѣ кто сказалъ?

— Ипатъ. Ипатъ самъ слышалъ. Вечеромъ у барина у Григорія Алексѣевича было собраніе дворянъ. На баринѣ, сказываютъ, лица нѣтъ. Многіе даже прослезились, господа-то, да слуги тоже.

— Гдѣ Ипатъ? Позвать его!

Пришелъ Ипатъ и подтвердилъ слова управляющаго. Сомнѣнія быть не могло.

— Что же это? Что же это? говорила бабушка, крѣпко сжимая свои руки, — стало быть сраженіе-то наши потеряли.

— Сраженія не было. Москву отдали.

— Невозможно это, невозможно. Оставить Москву безъ боя, отдать, столицу отдать, святыню отдать! Господи, что же это! Да быть этого не можетъ!

— Самъ слышалъ своими ушами, матушка-барыня. Григорій-то Алексѣевичъ такъ и затрясся, а другіе господа даже прослезились, самъ я видѣлъ, самъ плакалъ.

Но вся семья отказывалась вѣрить такому ужасу — армія наша прошла черезъ Москву и Москву оставила. Невозможно! Рѣшили послать нарочнаго въ городъ съ письмомъ къ батюшкѣ. Всю эту ночь мы почти что не спали. Кто бродилъ въ большой залѣ, кто сидѣлъ въ углу, кто пытался шить, но бросалъ работу, кто отъ усталости и потрясенія дремалъ на большомъ полукругломъ диванѣ; только далеко за полночь всѣ мы разбрелись по своимъ комнатамъ, но и тамъ не посѣтилъ насъ сонъ. Поутру посланный возвратился съ краткой запиской отъ батюшки. Я и теперь почти наизустъ помню эти строки, только разъ прочитанныя и перечитанныя.

"Всё правда. Москва оставлена безъ бою, и въ нее вступилъ непріятель. Всѣмъ намъ поголовно надо умереть или выгнать врага".

Когда матушка прочла записку прерывавшимся отъ волненія голосомъ, въ диванной поднялись глухія рыданія и вскорѣ, какъ эхо, разошлись по дому, и отовсюду послышался плачъ и стонъ. Плакали горничныя, слуги, плакали въ кухнѣ, въ прачешной, подклѣтѣ; весь домъ былъ объятъ скорбію и погруженъ въ отчаяніе. Потянулись жестокіе дни, въ продолженіе которыхъ забыты были всѣ порядки дома бабушки. Самое распредѣленіе дня, до тѣхъ поръ наблюдаемое нерушимо, совершенно спуталось. Завтракали когда придется, даже обѣдали не всѣ сполна, особливо матушка, часто неприходившая къ обѣду; безъ доклада входили въ домъ дворовые мужики, часто, приходя въ диванную, передавали вѣсти, либо освѣдомлялись, нѣтъ ли чего новаго, либо спрашивали совѣта и просили помощи для уходившихъ въ солдаты сыновей и внуковъ. Много было всякихъ разсказовъ, но одинъ противорѣчилъ другому, а настоящаго положенія дѣлъ никто не зналъ, не знали даже, гдѣ находится наша армія и почему бездѣйствуетъ. Разсказовъ было много. Знали вѣрно одно: Москва оставлена, французъ въ Москвѣ. Много было предположеній.

— А что если французъ пойдетъ дальше?

— Ну, и мы уберемся дальше. Уѣдемъ — не съ нимъ же, не съ нимъ же оставаться. Земля наша велика, не дойдетъ онъ до конца.

— А если онъ дойдетъ?

— Пусть идетъ. Наши соберутъ большую силу, окружатъ — тутъ ему и конецъ.

— А я уѣду въ Вологодское имѣніе, говорила бабушка. — Туда не дойдетъ.

За этими рѣчами слѣдовало общее молчаніе. Каждый думалъ свою думу. Моя душа скорбѣла о матушкѣ. Я знала, что братъ дѣлаетъ свое дѣло и знала также, что помимо нашего, всѣмъ общаго горя, ее сокрушаетъ мучительная тревога о сыновьяхъ и мужѣ. Николашу взялъ съ собою батюшка, а ему только-что минуло 15 лѣтъ. Онъ былъ чрезвычайно малъ ростомъ, худъ и щедушенъ. Матушка боялась за него и все твердила: ребенокъ!

— Оба сына и мужъ… сказала однажды матушка старшей сестрѣ своей, когда та зашла къ ней въ комнату ночью и застала ее сидящею на постели, съ головой, подпертою обѣими руками.

— Ты бы заснула, потушила бы свѣчку.

— Не могу.

Однажды дней черезъ семь послѣ того, какъ мы узнали о занятіи Москвы, мы какъ-то раньше обыкновеннаго разошлись по своимъ комнатамъ. Всѣ мы были нравственно и физически измучены и начинали спать отъ утомленія. Мнѣ хотѣлось зайти къ матушкѣ, но я не посмѣла. Ея печаль и порою отчаяніе были свойства суроваго. Она не любила, чтобы къ ней входили, чтобы говорили съ ней или цѣловали ее. Она выносила нетерпѣливо не только наши ласки, но даже заботливость и ласки матери. Все ей было въ тягость, все раздражало ее, хотя она силилась подавить въ себѣ это раздраженіе. Другимъ было легче. Бабушка, кроткая и богомольная, неустанно молилась. Многія тетушки, добрыя и безхарактерныя, покорялись, старшая тетка безустанно поносила французовъ и тѣмъ отводила душу; но всѣ онѣ въ усиленномъ трудѣ, шитьѣ, кройкѣ искали хотя минутнаго развлеченія. Матушка не могла дѣлать ни того, ни другаго — сердце ея ожесточилось и одеревенѣло.

Раздумывая обо всемъ этомъ, я раздѣлась и легла въ постель, но сонъ бѣжалъ отъ глазъ моихъ. Я потушила свѣчи. Лампада горѣла передъ кіотами, и огонекъ ея игралъ и переливался на позолоченныхъ ризахъ и вѣнцахъ. Темные лики иконъ выдавались рѣзко изъ блестящихъ окладовъ, украшенныхъ каменьями. Тишина была полная; только сердце мое билось мучительно.

"И что я тутъ дѣлаю? И для кого нужна я?" думалось мнѣ. "Помочь я никому не могу, ни для кого не нужна, и во времена такихъ бѣдствій ничѣмъ не могу потрудиться. Зачѣмъ я не мужчина! Ушла бы я за братомъ, ни на шагъ бы не отстала отъ него, были бы вмѣстѣ съ нимъ и умерла бы вмѣстѣ съ нимъ, или бы побѣдили мы… что теперь? И зачѣмъ мнѣ моя молодость, здоровье и сила?… "

И горько мнѣ сдѣлалось, такъ горько и тяжко, что я и сказать не могу… Не знаю, долго ли лежала я подъ гнётомъ моего безсилія помочь кому бы то ни было, но вдругъ отъ глубины души моей, безъ звука и безъ словъ, поднялась мысль и полетѣла, понеслась въ иной невѣдомый край, прося помощи, защиты, спасенія отъ этой гнетущей муки. Часто заставлялъ меня батюшка читать наизусть молитвы, но то были слова, и не знала я, что есть молитва; а въ эту минуту сильное, неудержимое чувство объяло мою душу. Я поняла, что вотъ она и есть настоящая молитва, это унесеніе, это стремленіе души. Словъ я не говорила, я не могла бы сказать ихъ, ибо не было ихъ у меня для выраженія объявшаго меня чувства. Обильныя слезы лились изъ глазъ моихъ, лились безъ конца, горячія, невольныя. И я вскочила съ постели и, движимая неудержимымъ порывомъ, бросилась къ кіоту и упада передъ святыней отцевъ моихъ. Долго ли, мало ли лежала я, какъ бы въ самозабвеніи, я не знаю; знаю только, что, когда я очнулась и пришла въ себя, легко было у меня на сердцѣ и я увѣровала въ помощь и спасеніе. Заснула я безмятежно, въ первый разъ тихо послѣ столькихъ мучительныхъ дней, въ первый разъ послѣ разлуки съ братомъ. Въ эту ночь я познакомилась впервые съ счастіемъ, до тѣхъ поръ мнѣ невѣдомымъ — умѣть молиться всею душою и всѣмъ сердцемъ, а не умомъ однимъ и не словами.

Я была внезапно пробуждена изъ глубокаго сна. Кто-то сильно толкалъ меня и трясъ за руку.

— Кто это? Гдѣ я? Что такое? воскликнула я спросонокъ.

Была еще глубокая ночь. Лампадка тускло горѣла. Передо мною полуодѣтая стояла моя молодая горничная Маша, проводившая жениха на войну и часто приходившая повѣрять свое горе и плакать подлѣ меня.

— Барышня, сказала она, — скорѣе, скорѣе одѣвайтесь. Выходите во дворъ. Всѣ тамъ, всѣ!

— Да что такое, что случилось опять? сказала я съ ужасомъ, одѣваясь второпяхъ. — Конца бѣдамъ не будетъ. Сердце дрожитъ!

— Ничего не случилось, то-есть у насъ въ домѣ все благополучно пока, но я, право, не знаю… На небѣ что-то страшно…

Я выбѣжала на широкій дворъ бабушкинаго дома.

Онъ былъ биткомъ набитъ народомъ. Всѣ были тутъ, — и слуги, и мастеровые, и крестьяне, и женщины, и дѣти; пугливо жались они къ матерямъ и завертывались въ ихъ юпки и панёвы. Всѣ стояли тихо, молча, не шевелясь и, какъ околдованные, глядѣли на небо. На дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. Глянула и я вверхъ. Господи! страшно-то какъ! Все небо, сплошь все небо, весь горизонтъ справа налѣво и сверху внизъ пылалъ багровымъ отливомъ. Залито было небо огненною, мѣстами кровавою краскою. Будто багровая пелена застилала его. Темная, осенняя, безлунная ночь превратилась въ яркій день.