Смерть Билингвы - Томас Гунциг

Моктар прочел мне это письмо мадам Скапоне в грузовике, который вез нас к условленному пункту, где Наксос должен был встретиться с бывшим летчиком и его съемочной группой. Словенец так растрогался, что голос у него дрожал. Он спросил, что я на это скажу, и неужели мне не хочется плакать, как ему, читая письмо этой удивительной женщины. В то утро в сердце Моктара цвели розы. А в грузовике у нас царила отнюдь не радостная атмосфера. Мы поднялись на рассвете, построились на плацу возле казармы, выслушали последние наставления Наксоса, потом нас посадили в два промерзших, грязных и жутко неудобных грузовика, причем за рулем были явно пьяные шоферы. Грязь, холод, неудобства и пьянство: так мы, новички, впервые познакомились с главными составляющими настоящей военной жизни. Дирк совсем извелся. Подняв воротник, он ворчал на зиму и на свою мать, которую угораздило родить его в самые поганые времена. Десяток других парней, ехавших с нами, помалкивали, слишком устав или замерзнув, чтобы говорить о чем бы то ни было. Всем было тревожно от того, что скоро должна была начаться наша первая боевая операция. Мы уже несколько недель перешучивались на этот счет, пока шли учения, но теперь всерьез задумались, каково это — получить пулю в живот или осколок снаряда в лицо. Мы пытались понять, на что может быть похожа жизнь без ног или без рук, или когда больше ничего не видишь, и, наконец, зачем нас морозят и будят черт знает в какую рань, почему военные грузовики — такая рухлядь, нужно ли это все для того, чтобы выиграть войну, или просто так уж устроен весь этот ничтожный мир, от центра и до самого края. В грузовике повисло молчание, тяжелое и мрачное, как лошадиный скелет. Через несколько часов город и пригороды остались где-то далеко позади, а сейчас из щелей кузова можно было разглядеть только грязные коричневатые поля, кругом ни живой души, только вороны провожали нас недобрыми взглядами.

Проехав четыре часа, мы остановились на специальной площадке для отдыха. Она была в самом жалком состоянии. В здании, в котором, судя по всему, раньше располагался ресторан самообслуживания, солдаты из другого подразделения устроили перевалочный пункт. Пластмассовые стулья были переломаны, столы забросаны мусором, писсуары переполнены до краев, но всем, похоже, было глубоко наплевать на весь этот бардак. Мало того, многим не терпелось добавить к нему что-то от себя. Нам выдали кофе, промокшие бутерброды и снова посадили в грузовики. Наксос сказал: «Чувствуете, здесь уже пахнет войной. Привыкайте к этому запаху. Чего-то в воздухе становится больше, а чего-то меньше».

Моктар подтвердил:

— Да, это и есть война. Ее выдают запахи. Чего-то становится больше, чего-то меньше.

Сам я ничего такого не чувствовал, если не считать запаха мазута и мочи. Я отнес это за счет собственной неопытности. Мы проехали еще добрых четыре часа. Дорога была ужасная. Похоже, ее не ремонтировали уже много лет. От разметки не осталось и следа, от резких перепадов температуры асфальт покрылся сплошными выбоинами, указатели возвещали о городах, уже много месяцев как стертых с лица земли, от которых остались только какая-нибудь виднеющаяся вдалеке колокольня, тень торгового центра или мрачный остов многоэтажки, на фоне серого неба напоминающий скелет игуанодонта из музея естественной истории. Судя по всему, мы были уже недалеко от фронта, всего в нескольких кабельтовых. Было слышно, как километров в десяти от нас кружат вертолеты, навстречу то и дело попадались грузовики, похожие на наш. Они сновали туда-сюда, развозя таких же усталых, замерзших и встревоженных парней, как мы.

— Когда придет пора драться, я буду думать о своем бывшем начальнике, чтобы как следует разозлиться, — сказал Дирк. — Когда придет пора драться, ты уже ни о чем не будешь думать, — отозвался Моктар. — За пару секунд все выветрится из головы. Очень странное чувство. Кружится голова, тошнит. Ничего не видно, ничего не слышно. Будешь только драться, блевать, накладывать в штаны да стрелять в парней, которые тоже блюют и накладывают в штаны. Сам увидишь. Вот почему война — такая мерзость. Это сплошное дерьмо и блевотина.

От этих слов всем стало не по себе. Мы же были герои, ребята из отряда «Осенний дождь», у нас на форме красовалась вышитая бабочка, командира звали Ирвинг Наксос, мы были в миллион раз круче грошовых солдатиков, которые попадались нам по дороге. Мы чувствовали себя боевыми машинами, а машины не накладывают в штаны. Никто не хотел слушать ерунду, которую нес Моктар. Наш грузовик остановился на парковке гостиницы «Холлидей Инн», где нас уже поджидали телеведущий в окружении неимоверно возбужденных ассистенток, парочка типов в роскошных пальто и вертолет телекомпании.

Надвигались сумерки, так что во дворе установили несколько огромных прожекторов, чтобы осветить это подобие светского приема. Телеведущий стоял у большого стола, уставленного чашками с кофе и разрезанными пирогами, смотрел, как мы подъезжаем, и без конца что-то говорил четырем затянутым в костюмы деловым людям, каждый из которых мог бы претендовать на первое место в конкурсе на самую идиотскую физиономию. Нас вывели из грузовиков, фотограф сделал несколько снимков, потом к нам подошел ведущий с чашкой кофе в одной руке и куском пирога в другой, а за ним семенила миниатюрная ассистентка. — Вижу, это новобранцы. А вот и знакомые лица…

Он передал ассистентке чашку и пирог и обнял Ирвинга. Фотограф засуетился и — раз! два! три! — затрещал вспышкой, как будто речь шла об историческом моменте, который надо запечатлеть во что бы то ни стало.

— Старина, как я рад снова вас видеть в вашей стихии. Мы с вами вместе будем работать над программой. Все получится еще в тысячу раз лучше, чем в первый раз, вот увидите, рейтинги поднимутся до небес. А сейчас я вас кое с кем познакомлю.

Он обернулся и сделал знак компании идиотских рож, дожидавшихся у него за спиной. Те подошли, изображая улыбку.

— Это господин Стор из «Келлогс», это господин Боун из «Дженерал Фуд», господин Тюнинг из «Петрофины», господин Спиннинг из компании «Процессоры Спиннинг».

Все они по очереди пожали руку Наксосу, а телеведущий продолжал:

— Это наши крупнейшие рекламодатели. Они оплачивают все техническое обеспечение гастролей: пять грузовиков, автобусы, подмостки, электричество, охрану, которая будет не пускать ошалевших от возбуждения солдат на сцену. Все за их денежки. А специально для вас у нас будет вертолет и две съемочные группы на земле, со стадикамами и приборами ночного видения. Это будет проект века.

Четверо идиотских рож дружно кивали. Ирвинг Наксос все больше чувствовал себя звездой.

24

Никто никогда не приходит меня навестить. Я понял это только вчера вечером, когда пил из соломинки яблочный компот, безвкусный, как и вся больничная еда. Никотинка держала стакан, глядя в другую сторону. Ни сахара в пюре, ни нежности в глазах Никотинки, ни одного сочувственного взгляда, ни одной улыбки, и я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Я задумался, почему никому ни разу не пришло в голову меня навестить. Насчет родителей я не удивляюсь. Иногда я спрашиваю себя, а помнит ли еще моя мать, что она вообще когда-то рожала. Кто его знает, вдруг это такая штука, о которой рассеянная женщина может и забыть. Но оттого, что ни одна душа не приходит меня проведать: ни мадам Скапоне, ни Дао Мин, ни хоть какая-нибудь старая знакомая, — я чувствовал себя глубоко несчастным.

Недавно моя шея вновь обрела подвижность, так что, повернув голову вправо и немного откинувшись назад, я могу со своей кровати разглядеть через полуоткрытую дверь кусочек коридора. Я вижу людей, снующих туда-сюда, врачей, санитарок, больных, которые толкают перед собой капельницу. Прошла уже неделя с тех пор, как студентка-медичка привела того таинственного фотографа, а я все никак не могу понять, зачем кому-то могла понадобиться моя фотография. Но я на всякий случай невзлюбил эту дурочку-студентку. Расхаживает тут со своими лекциями под мышкой, строя из себя будущую нобелевскую лауреатку. Или выступает с надменным видом, желая показать, что долго не задержится на этой жалкой работенке, а скоро станет хирургом или разработает вакцину против рака. Лучше уж эта старая психушница Никотинка. Вот она вытерла мне рот. У меня на подбородке и на пижаме остались желтые пятна от компота. С равнодушным видом Никотинка вытирает их салфеткой. Я слегка наклонил голову в знак благодарности. Она посмотрела мне прямо в глаза. В жизни не видел такого грустного взгляда. Вот она встала и положила руку на жужжащий аппарат. «Стоит мне его отключить, и ты сдохнешь за две минуты. Может, у меня и будут неприятности, но зла на меня никто держать не будет. Ты себе не представляешь, до чего мне иногда хочется это сделать…»

Я едва мотнул головой, пытаясь спросить, что она этим хочет сказать. Но она только покачала своей большой коровьей головой и вышла из палаты. Одиночество медленно проедает дыру у меня в желудке и я, как последний дурак. остаюсь один на один со своими воспоминаниями