Минерва - Генрих Манн

Теперь я думаю, что он не догадался ни о чем. Он полон тонкостей, ему никогда и в голову не придет нечто такое грубое, как то, что когда-то случилось со мною, среди поля, под ветром и солнцем… И, может быть, во всей моей нежности, во всей моей тоске по простой, неизменной любви, свободной от хитрости, стыда, разочарования — быть может, в глубине души я не хотела ничего другого, как быть еще раз так схваченной и изнасилованной, как тогда бродягой… Я сказала ему это…

— Сказали ему?

— Но он ничего не понимает. Таких женщин, как Проперция, не берут, говорит он. Их даже не просят. Вероятно, он прав. И все же я уже боролась с ним не меньше, чем с бродягой. Но мы боролись в душе. Я часто приковывала его к себе, когда он уже надеялся, что сможет презирать меня. Великий князь дал ему орден, потому что я пожелала этого — чтобы иметь право любить его… Он стал женихом; я была слепа, когда позволила ему это. Я завоевала его обратно, и в то мгновение, когда он не хотел никого в мире, кроме меня, его поманила леди Олимпия, и он пошел за ней. Потом он опять вернулся, я простила ему — и, несмотря на свои клятвы, он во второй раз становится женихом.

— Пора было бы покончить с ним, — сказала герцогиня. Лихорадочная речь бледной женщины тревожила ее.

— Я сделаю это. Он ввел меня в лабиринт искусственного сада. Теперь я сама запутаю его в нем. О, мое чувство было так просто, как камни, на которые оно когда-то изливалось! Я была глупа, я не могла говорить Моя рука принуждала камень, он говорил за меня. Теперь я знаю хитрости, которые делают больно! Я подарила ему на память то, что было для меня дороже всего: мою милую Фаустину, — и он небрежно отдал ее другим. Теперь я оставлю ему другой знак памяти, который долго еще будет гореть у него в крови!

— Что вы хотите сделать? — спросила герцогиня. Проперция едва держалась на ногах.

— О, я знаю, что я сделаю. Я придумала что-то, вы и не подозреваете, что. Это превосходит самые коварные средства обольщения, какими когда-либо мучила мужчину какая-нибудь пылкая авантюристка. Леди Олимпия отдается только на одну ночь и оставляет в душе своего возлюбленного сожаление, что он потерял ее. Но она все-таки отдается, не правда ли, и сожаление смягчено каплей удовлетворения. Я сумею добыть из растений искусственного сада гораздо более сильный яд… Один из нас, наверное, умрет от него, будем надеяться, что, по крайней мере, один. И пусть бюст того, кто останется, будет еще раз увенчан цветами, как тогда. Пусть он опять стоит перед ним и любуется собой и своей победой!

Герцогиня принудила ее пойти дальше.

С седьмого июня лагуну окутали тяжелые испарения. Неподвижный влажный и горячий воздух давил грудь. Все предметы казались скользкими на ощупь. Набережная была полна томящихся людей, освежавших себя мороженым.

Герцогиня встретилась с Мортейлем; он сказал:

— Я хочу немного освежиться перед тем, как отправиться к Проперции.

Она заметила, что на нем визитный костюм.

— Проперция пригласила вас?

— Да… пригласила, если угодно употребить это слово.

— Я, кажется, понимаю вас и я говорю вам: берегитесь.

— Что вы хотите сказать? Прежде всего я следую вашему совету, герцогиня. Вы, конечно, поверите мне, что иначе я наложил бы на свои уста печать молчания. Но если я соглашаюсь на свидание, на которое меня зовет Проперция, то именно потому, что вы советовали мне смягчить чувства бедной женщины.

— Посредством… ночи любви.

— Добрая Проперция, как мало значения имеет для меня ее ночь любви. К тому же я жених… Но если бы я мог обсудить положение вещей со своей невестой, — есть вещи, о которых не говорят с молодыми девушками, — Клелия, конечно, оказалась бы достаточно свободной от предрассудков, чтобы одобрить мой образ действий. Она пожертвовала бы своими правами — я убежден в этом, — чтобы видеть бедную, великую Проперцию более спокойной и счастливой. А ведь в моей власти, не правда ли, сделать ее более спокойной и счастливой.

— Как счастливы вы сами! — воскликнула герцогиня. — Вы внушили уже Проперции Понти целый ряд образов полной отчаяния страсти. Теперь вы вызовете на свет творения ликующей, удовлетворенной любви. Вы — избранник, вдохновляющий величайшую художницу наших дней!

— Вы думаете?

— И вы заслуживаете этого, — прибавила она, и ее насмешка была так замаскирована, что Мортейль покраснел от удовольствия.

Несколько дней спустя она опять увидала его в мастерской скульпторши. Комната была полна посетителей, восхищавшихся законченным барельефом с бурным хороводом проклятых любовников. Мортейль сидел один, сгорбившись и задумавшись. Очевидно, он провел бессонную ночь, глаза его казались стеклянными. Он часто вставал и, держась неестественно прямо, подходил к Проперции, не обращавшей на него внимания. Она не показывала, как обыкновенно, свое творение молча; в этот день она была красноречива. Случайные гости слушали ее, и им казалось, что сам мрамор говорит с ними. Они переглядывались, изумленные тем, как глубоко они наслаждаются. Никто не обращал внимания на тщательно отделанные замечания Мортейля. Герцогиня бросила на него взгляд; в своем страхе он тотчас же избрал ее поверенной.

— Это глупо. Я в самом деле кажусь себе чем-то вроде прокаженного, — пробормотал он.

Он овладел собой.

— Что вы хотите? Неудачный день. Проперция подвержена настроениям.

Но в следующий раз она застала ту же картину. Она осталась до конца. Мортейль выскользнул из комнаты вслед за остальными. Герцогиня сказала:

— У него очень подавленный вид. Что вы сделали с ним? У него глаза, как горячее стекло.

— О, — медленно произнесла Проперция. Она прошлась по обширной мастерской, лихорадочно-бледная и напряженная, как будто за ее движениями все еще следили пятьдесят любопытных глаз. — С недавнего времени, со времени нашей странной ночи, он видит новую Проперцию, которой не видят другие. Он пользуется всякой возможностью, чтобы подойти ко мне и шепнуть мне что-нибудь, и я все еще чувствую на своем обнаженном теле его желание, точно прикосновение теплых, влажных пальцев.

— Разве ваша ночь была такой странной?

— Спросите его. Он еще не оправился от испуга. Я позвала его. Когда он раздвинул портьеры моей комнаты, он увидел меня совершенно нагой на диване между подушками и мехами. Я была очень хороша. В первый раз в жизни чувствовала я в своем теле то высокое искусство, которое обыкновенно высекаю из мрамора. Свечи стояли наискось надо мной: голова и шея были откинуты назад и лежали в полумраке. Нижняя часть ног тоже исчезала в тени. Но на тело, с груди до колен, падал золотисто-желтый свет. Вокруг меня в полутьме сверкали золотые крапинки на черном газе. Золотая парча за моими плечами мрачно горела. Одну руку я подложила под волосы. Мускулы ее широко распластались. Морис различал бархатистые тени под мышками. Округлив бедро, я повернулась к нему, когда он вошел: ему было страшно.

Я ждала его, не говоря ни слова, и спокойно наблюдала за его движениями. Его дыхание коснулось моей груди; я не могла помешать ей стать теплою, так как его дыхание жгло. Он оживлял меня сначала своим дыханием, потом голосом и, наконец, руками, которые дрожали. Он был Пигмалион. Да, я, в руках которой он всегда был куском мягкой глины, я позволила ему вообразить, что он вызовет возлюбленную из мрамора моего тела! Но когда он, наконец, хотел взять меня, он заметил, что я все еще была камнем. Он отшатнулся. Это повторялось все снова, — и так прошла ночь.

Вначале он выказал только удивление: я оказалась настолько сильнее его. Он произнес несколько слов, порицавших мое поведение. Я молчала.

Тогда он сообщил мне, что любит меня. Я молча смотрела на него. В заключение он, чтобы подтвердить себе свою мужественность, попробовал взять меня насильно. Но он отлетел, не причинив себе никакого вреда, к увешанной коврами стене. После этого он замахал руками, бледный от гнева, и бросился к выходу.

Но он тотчас же опять выскочил из складок портьеры. Дверь была заперта снаружи. Я велела запереть ее, я во второй раз отважилась похитить и запереть человека, которого любила; но на этот раз я не бродила с дрожью вокруг. Я сидела, нагая и беспощадная, в пустом, мягко обитом покое, где между коврами чувствовалась духота дождливой ночи. Он шагал передо мной взад и вперед, высоко подняв голову и совершенно успокоившись. «Вы знаете, что это называется лишением свободы? — спросил он, — и что закон накажет вас за это?» Но он не получил ответа. И мало-помалу он утратил холодное сознание своего права и впал в бешенство. Он грозил опозорить меня, сделать меня посмешищем улиц, запереть перед мной двери приличных домов. Он тряс дверь и кричал: «Отоприте!». Ткани заглушали его голос, и, в конце концов, он сообразил, что для парижанина во фраке звать на помощь в момент, когда он находится в соблазнительном покое вместе с нагой Проперцией Понти, — отчаянный шаг.