Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этого она и боялась. Вася начал опрощаться. Его раздражал напомаженный доктор. Вася решил, что доктор сноб и вообще враждебный классовый элемент. Иногда на Васю ни с того ни с сего находило.
Петрищенко попробовала пнуть Васю под столом ногой, но ушибла палец о ножку стола.
Завотделением поднял на него очки, обрамленные тонкой золотистой оправой.
– Если применить обыденную лексику, – сказал он вежливо, поскольку Васино опрощение на него никакого впечатления не произвело, – то Бабкин свихнулся. Сидит и раскачивается на койке. И долбит как попугай.
У завотделением был едва уловимый иностранный акцент. Тоже выделывается, подумала Петрищенко.
– Чё долбит-то? – напирал Вася, который уже не мог выйти из образа.
– Вася, хватит, – прошипела углом рта Петрищенко и с ужасом ощутила знакомый характерный зуд; наверняка шея пошла красными пятнами.
– Я – проклятый пожиратель моха! – сказал завотделением.
– Что? – переспросил Вася нормальным голосом.
Он решил, что психиатр рехнулся. Прямо у них на глазах, в кабинете. У них, у психиатров, обычное дело.
– Я – проклятый пожиратель моха, – с удовольствием повторил врач. – Так он говорит… хотя «моха», по-моему, неправильная форма. Надо бы «мха». Вы как полагаете?
– Понятия не имею, – растерянно сказал Вася. – Хотя да, скорее «мха». А что это значит?
– А вот это вы должны мне сказать, – сказал психиатр, доброжелательно наблюдая за стремительной Васиной эволюцией. – Вы ведь СЭС-два, разве нет? Мне из пароходства звонили. Из первого отдела. Кто-то из ваших гуляет?
– Похоже на то. К сожалению, – согласилась Петрищенко.
Она полагала, что раз уж ей так не повезло быть начальником, то всякие неприятные разговоры надо брать на себя. И хотя она об этом и не знала, именно за это редкое качество придирчивый и брезгливый Вася ее уважал и любил. Сама она полагала, он ее презирает – за мягкотелость.
– Плохо. Ваши практически неизлечимы. Тех, с семьдесят второго, до сих пор держим… кто еще жив, понятное дело.
Он нажал на кнопку селектора.
– И еще – у меня допуск, а у лечащего врача нет. Теперь я сам буду его вести.
– Извините, – сказал вдруг Вася, – спросить можно?
– Да, молодой человек, – устало сказал врач, и вдруг стало понятно, что он старик. И волосы, вдруг осенило Петрищенко, у него крашеные. Вон кожа прокрасилась на висках.
– Откуда у вас этот акцент? Ну, такой…
– Меня аннексировали вместе с Бессарабией, – объяснил психиатр. – Я вообще до восьми лет русского не знал. А что?
– Да нет, ничего.
– Мама коммунисткой была, – пожаловался врач. – В застенках Сигуранцы сидела… в первую отсидку. И назвала меня Эрнст, в честь Тельмана. Ух и били же меня в школе. Ладно, пойдемте, коллеги, посмотрим на вашего Бабкина.
– А мне можно спросить? – не выдержала Петрищенко.
– И вам можно, – печально сказал завотделением.
– А какой коньяк у вас в сейфе стоит?
– «Наполеон», – удивился врач.
– Настоящий французский?
– Да. Пациент подарил. А что?
– Да нет, – покачала головой Петрищенко, – нет. Ничего.
* * *– Может, все-таки не наш, – с надеждой сказал Вася.
Бабкин сидел на койке и раскачивался. Вася хмыкнул; он ожидал смирительной рубашки и вообще всяких ужасов, но Бабкин был в длинном фланелевом халате…
На столике стояла эмалированная кружка с торчащей из нее алюминиевой столовой ложкой и лежал полуочищенный одинокий апельсин.
– Вот он, Бабкин-то. – Дежурный врач, в кармане халата которого торчал свернутый в трубку журнал «За рулем», при завотделением сохранял кислую вежливую мину. – Амитриптилин, мелипрамин, электрошок… стандартные процедуры. Только он вам ничего не скажет. Неконтактен. Неадекватен.
– Я – проклятый пожиратель моха, – сообщил Бабкин.
– Да, да, – согласился дежурный врач. – Уже знаем. Есть он, кстати, отказывается. Насильно приходится кормить.
– Я – проклятый пожиратель моха, – вновь сказал Бабкин.
– Ясно, – опять согласился врач.
– Звать-то тебя как, мужик? – дружелюбно спросил Вася.
– Проклятый…
– Вася, ты же видишь, он зациклился.
Больница больше не вызывала у Петрищенко ностальгии. Ей хотелось уйти отсюда поскорее, пока больница не засосала ее, как она в конце концов делает со всеми.
– Родственники у него есть? – спросила она.
– Сестра приезжала. Из Конотопа. – Врач вздохнул.
– А… улучшения не наблюдается?
– Нет. Хроника. Похоже, он тут надо-олго останется, – с плохо скрытым удовольствием произнес врач.
Диссертацию пишет, зуб даю, с отвращением подумал Вася.
– Понятно, – сказал он вслух. – А теперь это… выйдите, доктор.
– Вы что себе…
– Под мою ответственность, Ашотик, – сказал завотделением.
– Это… Если каждый.
– Ашотик, это из СЭС-два. Ты же знаешь, у них своя специфика. Да, и отдайте его теперь мне, Бабкина.
– Ну…
– Я проклятый, – сказал Бабкин.
– Да-да, – согласился Вася. – Послушайте, а может, это, дать ему?
– Что? – удивился Ашотик.
– Ну, мох… пусть себе жрет. Если хочет.
– Не положено, – рассеянно ответил Ашотик.
Казалось, он утратил всякий интерес и к Бабкину, и к его посетителям. С миг потеребив карман халата, он развернулся, пожал руку завотделением и, насвистывая, вышел.
Дождавшись, пока за врачом закроется глухая дверь, Вася на миг склонился над койкой, проведя сложенными ладонями сверху вниз, потом пожал плечами и оглянулся на Петрищенко.
* * *Рядом со скамейкой торчали из земли сухие астры. Худая бело-серая кошка появилась откуда-то из-за урны и стала тереться о ноги.
Из окна пищеблока несло вареной капустой и дезинфекцией. На соседней скамейке желтая опухшая женщина тихо разговаривала с другой – худой и пожилой. Опухшая была в байковом халате, завязанном на животе, и пуховой мохеровой кофте, пожилая – в сером пальто. Между ними на столе лежал пакетик с конфетами, и опухшая время от времени разворачивала очередную конфету и торопливо бросала ее в рот. Весь асфальт был усеян блестящими бумажками.
Если бы Катюша сошла с ума, она бы, наверное, выглядела похоже. Только Катюша никогда не сойдет с ума. Скорее у остальных крышу снесет. Интересно, эти сны, которые мне в последнее время… это ее работа? Или это я сама?
– Не волнуйтесь вы так, Лена Сергеевна, – тихо сказал Вася.
Интересно, думала Петрищенко, человек отвечает за то, что творится в его голове даже во сне? Ведь это же его собственный мозг! Или все-таки не отвечает?
– Хотя, – продолжал Вася, – я и сам расстроился, ей-богу. Паршиво. Он и вправду наш. И ведь не спросишь, кто его так отделал, Лена Сергеевна, все мозги мешаные. Ах ты…
– Погоди-погоди, Вася. – Она порылась в сумке, развернула бутерброд с колбасой и отломила кусочек кошке, хотя, подумала она, ей, наверное, перепадает на пищеблоке. Поймав Васин взгляд, вместо того чтобы убрать бутерброд обратно, протянула Васе. – Получается, все-таки мы упустили?
– Получается, так, – согласился Вася с набитым ртом. – Ну, я не знаю, выговор мне, что ли, влепите… С занесением… Или…
Петрищенко вздохнула:
– Это, Вася, не от меня зависит.
Боже мой, думала она лихорадочно, какой дурак, он думает, если я ему выговор… Да меня саму, и тут строгачом или предупреждением о несоответствии не отделаешься, люди гибнут! Лещинский, сука, под статью подведет и глазом не моргнет. Мама… Лялька… Господи ты боже!
– Только я работаю серьезно, Лена Сергеевна. – Вася слегка заерзал на скамейке, но взгляда не отвел. – Там
