Три песеты прошлого - Висенте Сото

(Служанка пела:

Знамя, ты красное,знамя, ты прекрасное.)

Потом женщина пела одна очень хорошие слова про вино из Хереса и про вино из Риохи, и что их цвета — это цвета государственного флага Испании, и еще много волнующих слов, от которых к горлу подкатывает ком,

и никакая пара рук не сумеет так быстро получать деньги, как это делает единственная рука однорукого, а потом женщина пела хоты, что может сравниться с тем волнением, которое чувствуешь, когда слышишь хоту про “Plus Ultra”[20], так она хороша, все умолкали, только музыканты играли аккомпанемент, ожидая вместе с публикой, когда женщина вступит, и наконец:

Франко был у штурвала,Руис де Альда курс пролагал,а Рада в ритме моторахоту, смеясь, распевал.

И ты видел перед собой аэроплан, вернее, гидросамолет “Plus Ultra”, слышал шум его моторов в небе над синим морем, и вот они прилетели в БуэносАйрес, люди кричали: ”Ура! Ура!” А они всех приветствовали и купались в славе, на них были шлемы летчиков, и ты переживал вместе с ними весь их полет, все ждали вестей от них, следили за крошечным крестиком, затерявшимся над Атлантическим океаном, а это такой океан, что не опишешь, все газеты писали о перелете, а крестик-самолет летел один-одинешенек и наконец, слава богу, прилетел, и неизвестно почему, должно быть от волнения, ты снова слышал песню о знамени и испанском солдате, который сейчас там, в марокканских землях, и видел, как высаживаются с корабля испанские войска, не обращая внимания на канонаду, в каком-то африканском городе, который называется Алусемас, и вот победа над марокканцами, какое ликование, но оказалось, что студенты и рабочие вовсе не рады, и вот снова стычка с полицией, все говорят красивые слова о демократических свободах, чепуха, ты ничего не понимаешь, потому что, хотя Примо де Ривера и победил марокканцев, его не хотели, и Титина это огорчало, и он не понимал, почему он не любит дона Сальвадора, директора, который восхищается Примо де Риверой, а любит дона Сальвадора, учителя, который не признает Примо де Риверу, и тетю Лоли он почему-то стал любить меньше. Слепые пели теперь о том, что, ах, бедняжка моя бабушка носит допотопные платья, — это уже никого не волновало, не пробуждало патриотизма, и народ начал расходиться.

И Бернабе говорит: сегодня мой дядя Ригоберто играет на трубе, я к нему поеду, — а Титин говорит: понятно, а как же школа, — Бернабе говорит: пс-с-с, он будет репетировать с оркестром, знаешь, как это здорово, какие здоровенные есть трубы у моего дяди, — они уже подходили к дому, Титин тогда еще не знал, какие бывают трубы, и спросил: а сколько же у твоего дяди труб, — Бернабе сказал: семь, и самая большая во-о-от такая, называется туба, — врешь, сказал Титин, — а Бернабе: ха-ха, вру, — они уже были почти дома, потому что жили недалеко друг от друга, Бернабе сказал: туда надо ехать пригородным трамваем, — Титин спросил: до Вильягордо-дель-Кабриель? Бернабе сказал: нет, дядя мой живет в другом городке, хочешь, поедем вместе? И когда Титин после обеда вышел из дома, Бернабе ждал его, и они сели на трамвай, который шел из Валенсии далеко-далеко, в руках Бернабе держал большой конверт, и Титин спросил: а это что такое? Бернабе сказал: это для моего дяди — и покраснел, Титин сразу догадался, что он врет, Бернабе крепко зажал конверт в руке, чтоб не обронить, трамвай много раз останавливался посреди поля, у шоссе, обсаженного высокими деревьями, которые качались на ветру, Титин нервничал всякий раз, как на разъезде приходилось ждать встречного трамвая, а когда проезжали какой-нибудь пригород, ехали по улице, где было полно клубов и кафе, возле которых на тротуаре стояли столики, и за ними какие-то люди играли в домино. Миновав Катарроху, друзья вышли. Титин сказал, что во все эти городки дядю Ригоберто приглашали играть в оркестре, потому что он был очень знаменит.

По словам Бернабе, дядя Ригоберто, высокий, одетый всегда в черное, как будто носил траур, играл на любой из семи труб, смотря по тому, какую музыку надо было исполнять. И в любом оркестре, вот как. Потому что не только сам хорошо играл на трубе, выделывая разные там квинты и арпеджио, которые очень нравились почтенной публике, а еще подавал пример другим музыкантам, он был первым в любом оркестре, когда шли по улице, так здорово играл пасакалью, что перед оркестром всегда вышагивала ватага мальчишек, а во время процессий музыка так взбудораживала мальчишек, что они начинали озорничать, и тогда выглядел он шикарно: надевал на шею большой скапулярий: на белом полотне на груди у него пылало красное сердце, а на спине было изображенье Пресвятой Девы. Титин переспросил: скапулярий? Бернабе, немного раздосадованный, ответил: а почему бы нет, — и Титин не смог объяснить почему, ему просто казалось, что такому человеку, как дядя его товарища, скапулярий ни к чему, он больше подходит таким людям, как тетя Поли, которая на самом деле приходилась тетей его отцу, а ему — бабушкой, и у нее другой семьи не было, но ей было много лет, у нее было много денег и много скапуляриев и ладанок, одна даже с лоскутком одеяния какого-то святого, только посмотришь — и не верится, что такое тряпье мог носить святой, а другая ладанка — с осколочками кости какого-то святого, и Титин думал: вот это здорово, косточка — это кусочек самого святого, она была в нем самом, значит, действительно святая вещь, и еще Титин считал, что благодаря всем этим реликвиям тети Поли он смело может держать у себя маску черта, хоть он ее и прятал, чтоб мухи не засидели, когда ему становилось совсем уж невмоготу, он надевал ее перед зеркалом и говорил разные плохие слова, смотрел на сатанинские рожки и багровые щеки, после чего убегал восвояси, но еще больше ему давала право держать маску привилегия, прямо-таки булла, отпускавшая грехи, которую он| получал опять-таки благодаря тете Лоли: она время от времени поручала ему отнести фигурку святого или святой — святого Василия, например, или святой Агеды — в небольшую деревянную часовенку на комоде, дверцы у нее открывались и закрывались, и святые стояли там как настоящие в полутемной комнате, освещаемой трепещущим огоньком лампады. И казалось, что вот они тут и в то же время высоко-высоко на небе. У каждого святого и у каждой святой был постамент, а в нем — щелочка, вот это была красота, бросишь туда монету, и монета попадает прямо на небо, и ты понимаешь, что поступил очень-очень хорошо. И приходила тетя Лоли, она была членом многих святых конгрегаций и святых братств, ведь она была старая-престарая и со дня на день ожидала трех ударов — знака святого Паскуаля Байлона[21], и для покаяния, молитвы и общения со святыми она, почти бесплотная, скорей небесная, чем земная, подходила к часовенке, говорила что-нибудь очень поучительное, например: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царствие небесное, аминь, — вот что она говорила и бросала в щелку два или три дуро, а то и сложенную в несколько раз бумажку. Титин тоже говорил: аминь — и тоже бросал в щелку какую-нибудь мелочь, правда, он не понимал, зачем надо было верблюду и богатому пролезать через игольное ушко, что с ними тогда будет, из того и другого получится окровавленная тоненькая полоска, и скоро замечал, что тетя Лоли, бормоча свои молитвы, косится на него и, хоть он не произносил ни слова, обзывала его ослом и еретиком (так и говорила: осел ослом, еретик несчастный), но Титин все равно считал, что эти ее слова для него очень поучительны, что они укрепляют его спокойствие и упорство, многих слов он не понимал, но ты только представь себе, как хорошо бубнить их вслед за тетей Лоли. Да еще эти деньги, которые шли прямо на небо, ну точь-в-точь как если бы ты был праведником и вдруг умер, то унес бы с собой вроде как залог спасения своей души, так что, сам понимаешь, маска черта никакого зла тебе уже не принесет, тем более что Титин, пока святой стоял в часовенке, мог дотронуться до него пальцем, не говоря уже о том, что ему случалось брать его в руки и нести. А маску он прятал на чердаке. И ты только послушай, какое чудное дело случилось однажды: он совсем собрался спуститься с чердака, уже готов был отцепиться от дверки и коснуться ногами лестнички, которая вела к самой верхней площадке, или, как говорят, к входным дверям, и вдруг эти двери отворяются и выходит, держа в руках часовенку, сестра-хранительница святой конгрегации или какого-то там святого братства. Эта сеньора вечно ходила с постным лицом, вся в черном и с вуалью, так вот, она выходит, говорит: прощайте, всего хорошего, — и тетя Лоли: прощайте, прощайте. А он, сам не зная почему, затаился, хотя чуть ли не висел над дверью, и стоило хранительнице поднять свои печальные глаза, она бы его застукала. Но хранительница, сверкнув в полутьме глазами из-под вуали и седых прядок, вытаскивает из складок нижней юбки маленький ключик, открывает дверцу с задней стороны пьедестала святого, выдвигает ящичек — и надо же, он полон денег. Ты представить себе не можешь, как в сказке. Кроме того, что ушло на небо, осталась еще целая куча. Хранительница вздохнула и, порывшись в складках нижней юбки, спрятала деньги в карман и пошла вниз по лестнице.