Как убить свою семью - Белла Маки

Итак, мы были нищими, и у Мари не было никого, кроме Элен. Беа, ее единственная настоящая подруга, сбежала обратно во Францию после неудачной интрижки и подлого агента, который кучу раз предлагал ей попробовать развить расстройство пищевого поведения, чтобы заработать хоть какие-то деньги. По ночам, пока я притворялась спящей, мама писала за кухонным столом. Потом рвала все в клочья и начинала сначала. Утром письма лежали на столе, готовые к отправке. Имя адресата я разобрала, только когда стала старше. Однажды увидела выброшенный в мусорное ведро черновик и достала его.

Мой дорогой, я понимаю, мы не можем встретиться, и я всегда уважала твое решение. Ты знаешь, я сильно любила тебя и никогда не сделала бы ничего во вред тебе или твоей семье. Но Грейс растет, и я так хочу, чтобы ты узнал ее — хотя бы немного. Я не прошу денег и не ожидаю, что мы когда-нибудь сможем сблизиться, как раньше. Но ей нужен отец! Иногда она наклоняет голову, слегка ухмыляясь, и выглядит совсем как твоя маленькая копия. У меня от этого смешанное чувство гордости и боли, которое ты никогда не смог бы себе представить. Может быть, ты встретишься с нами как-нибудь в воскресенье в парке Хайгейта, на часочек? Пожалуйста, ответь мне. Я даже не знаю, читаешь ли ты эти письма.

Я узнала три очень важные вещи. Во-первых, слежка почти всегда приносит плоды. Во-вторых, мой отец был женат и не хотел иметь со мной ничего общего, несмотря на попытки Мари рассказать мне другую историю. И в-третьих, я узнала имя потаскуна, который разбил сердце моей матери и бросил нас в нищете. Как оказалось, это имя я уже слышала. И многие слышали. Мой отец — Саймон Артемис, один из богатейших людей в мире. Или лучше сказать, был одним из богатейших, пока не умер.

Я услышала звонок. Нужно пойти постирать. Нескончаемые сереющие простыни, — стираешь и складываешь, стираешь и складываешь. Гламур иногда надоедает.

Глава четвертая

Моя молодость не была похожа на бульварные романчики из аэропорта про невообразимые страдания. У них всегда названия вроде «Папа, не надо», и продаются они только потому, что людям нравится читать о чужих травмах и чувствовать себя лучше от проблеска сострадания. «Выплакала все глаза, такая грустная история (типичная рецензия в каком-нибудь книжном клубе для мамочек). О, вы читали о жестоком обращении с детьми и поняли, что это расстраивает вас, Кейт 1982? (имя Кейт просто хорошо подходит для пользователя такого сайта). Так рада, что вы смогли рассказать нам, как это повлияло на вас».

В любом случае в моем детстве (когда Мари была жива) было несколько хороших моментов. Меня очень любили, и я это знала — хоть это и исходило от одного человека. Матери искусны в том, чтобы дарить всеобъемлющую любовь, и только позже вы можете осознать, что упускаете любовь от других людей. Мари приняла удар от ухода Саймона на себя и хорошо это скрывала. Конечно, я знала, как ей было тяжело, дети всегда все понимают, так ведь? А еще дети — самые большие эгоисты, поэтому пока маме удавалось заклеивать все трещины нашего счастливого «фасада», меня все более чем устраивало. Мари откладывала деньги. Она работала бариста в кофейне в Энджеле, где были торты без муки для женщин, обнаруживших у себя непереносимость глютена, и кофе минимум по три фунта. И подрабатывала уборщицей у дам из Хайгейта, которые, вероятно, торты вообще не ели. Каждые три месяца Мари удавалось накопить на «загадочное волшебное путешествие» — мы могли посмотреть «Катти Сарк»[19] или поехать на метро в «Селфриджес», чтобы поглазеть на рождественские огни. Однажды она повела меня на ярмарку в Хэмпстед-Хит, где я впервые попробовала сахарную вату и выиграла рыбку в игре в обручи. Мы поместили ее в вазу на нашем кухонном столе и назвали ее РИП[20], — мне показалось это забавным, так как рыбки с ярмарок никогда долго не живут. Мари считала, что это низко, и лелеяла эту рыбу, каждую неделю чистя ее домик и добавляя несколько зеленых растений и камней. Я потеряла к рыбе интерес, но благодаря уходу РИП прожил десять лет. Он пережил мою мать.

Мы с Мари продолжали бороться. Я ходила в хорошую начальную школу недалеко от Семи сестер[21], где у меня был только один друг, мальчик по имени Джимми, чья семья жила в очень большом доме, забитом коврами, подушками и книгами, сложенными от пола до потолка в каждой комнате. Его мама была психологом, а отец — терапевтом, и они легко могли отправить своего сына в подготовительную школу, расположенную не по соседству с ломбардом, где торговали тяжелыми наркотиками. Но у них на окне висел большой плакат лейбористов, и они чувствовали себя виноватыми перед малоимущими семьями из-за своей обеспеченности. Образование Джимми было одним из способов очистить совесть. Мы с ним общаемся до сих пор. Можно сказать, наши отношения повзрослели вместе с нами.

Мы могли бы продолжать в том же духе, Мари и я. Я пошла в среднюю школу в конце улицы (сначала с Джимми, но в седьмом классе его стали нещадно дразнить, называли «мажором», поэтому его перевели в дневную частную школу с углубленным изучением живописи — еще один мучительный компромисс, на который пошли его родители) и завела несколько друзей. Возможно, если б у нас было больше времени, Мари могла бы найти работу получше, и кто знает, может быть, встретила бы хорошего мужчину, который бы разделил с ней ее бремя. Я могла бы поступить в университет, а позже заработать достаточно, чтобы позаботиться о маме, купить ей квартиру, машину. Но если б это была наша судьба, то я бы не была здесь, не писала бы это, не ждала, когда Келли влетит в нашу камеру и попытается втянуть меня в разговор о мелировании, которое она сама себе сделала. Вместо этого Мари стала медлительнее, бледнее и спала так долго, что, когда я вставала в школу, она еще была в постели. Подработку она потеряла — проспала, встала только в 11:00, и какая-то карга с напудренным лицом в доме с шестью ванными комнатами бездушно уволила