Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Галина Леонидовна уже приняла, и глаза ее блестели:

– Мне понравился ваш тост. Вы такой серьезный. Даже кажетесь умным.

– А кто это нынче ценит? – ответил я с вызовом, готовый по обыкновению ввязаться в политическую дискуссию. Но ее от меня тут же отвели чьи-то заботливые руки.

Изящная, остроглазая, с короткими темными волосами, невеста быстро подружится с моей Наташей, а Олег еще будет досадовать: жена делает из него барда, заставляет выступать с концертами, зарабатывать на растущей популярности, а ему хочется сниматься, его любят зрители на его роли.

У них родится сын Слава, но проживут они вместе недолго. Расставались не добром, она потом плела про него всякие небылицы. Олег был в зените славы, после «Красной мантии» получал предложения сниматься заграницей, одно очень соблазнительное от продюсера «Войны и мира» Дино де Лаурентиса. Но после развода его стали зажимать с выездами. Когда он задержался на съемках в Югославии, посольство потребовало от него срочного возвращения, и он не выдержал. Олег тайно перейдет через югославскую границу в Австрию, затем уже спокойно уедет в Италию. А откуда влюбленная в него американская журналистка увезет его в Америку. Они поженятся и будут жить вместе долго, творчески плодотворно и счастливо. Джоан будет его добрым ангелом. Наши судьбы еще не раз пересекутся…

Как-то во-время обычной осенней ангины, когда я валялся в постели с перевязанным горлом, раздался неожиданный звонок в дверь. На пороге стоял вгиковский сердцеед, высокий блондин с режиссерского с кукольно красивой балериной и актрисой Наташей Богуновой. Саша Стефанович! Мы с ним даже толком не знакомы!

– Вот, пришли навестить больного товарища. – И торт уже вручен хозяйке.

Я эту пару вообще-то до сих пор видел издалека, на просмотрах или в буфете. Оказывается, мы товарищи! С гордостью смотрю на свою супругу.

Через минуту этот писаный красавец уже сидел на краю кровати, рассказывал смешные анекдоты, вел светскую беседу. Что ж, может быть действительно это начало большой дружбы? Но визит продолжения почему-то не имел. Чем-то мы его разочаровали. А может быть потому что Стефанович вскоре сосредоточится на набиравшей популярность новой диве нашей эстрады – Алле Пугачевой, и певица станет его законной женой. И снимет он с ней тот самый фильм – «Женщина, которая поет». Мы больше с ним никогда не пересечемся по жизни. Но привкус чужой незаслуженной мной известности будет сопровождать меня долгие годы. Впервые почувствовал его я именно в тот сумеречный осенний день…

Мой шеф Николай Алексеевич не только часто приглашал к себе в гости, благо, что дом кинематографистов стоял рядом со ВГИКом, где за чашкой чая мы много разговаривали о разном, но и рано подключил аспиранта к своему семинару «Кино и зритель», очевидно, готовя себе смену. Николай Алексеевич вел занятия академично, студенты должны были в тетрадочку записывать его воспоминания об Обществе друзей советского кино, рассуждения о ножницах художественного вкуса, статистику проката фильмов из ежемесячного бюллетеня Госкино для служебного пользования и многое другое, что в недалеком будущем составит самостоятельную дисциплину «Социология кино». Мне повезло в том смысле, что социология только начиналась в пору хрущевской оттепели после почти сорокалетнего перерыва, и мне, тоже начинающему, было легко, мы росли вместе.

Николай Алексеевич собирал вокруг себя энтузиастов возрождения социологического подхода к киноведению со всех концов Советского Союза. Ему же хватило сил и авторитета провести в СК первую после 30-х годов конференцию на темы «Кино и зритель». Он ставил на меня, как своего помощника и единомышленника. К тому времени я уже всерьез был увлечен социологией, со студентами мы опрашивали зрителей после сеанса, я учился анализировать их ответы, разбивая на группы-типы. В ответ на разосланные по стране приглашения на конференцию пришло много социологических материалов о зрительской аудитории, о разнообразии ее вкусов и о их социально-психологической детерминации.

Кстати, на этапе подготовки конференции я впервые почувствовал сопротивление системы. Несмотря на участие авторитетных ученых – ленинградского пушкиноведа Бориса Мейлаха, свердловского профессора Льва Когана, тартусского структуралиста Юрия Лотмана, московских социологов Айгара Вахеметса и Сергея Плотникова, нашего доцента ВГИКа Иосифяна, тезисы докладов проходили цензуру. Требовалось почему-то согласовывать тексты не с профессором Лебедевым, а с председателем секции кинокритики Союза кинематографистов Александром Евсеевичем Новогрудским. Опытный партиец явно задерживал конференцию, с мягкой отеческой улыбкой говорил нетерпеливым: куда вы, мол, ребята, ну, что вам, жить надоело?

Я-то и не догадывался, что играл с системой в кошки – мышки. Какая дифференциация, говорил Новогрудский, если «единая историческая общность – советский народ»? То, что через 20 лет эта общность развалится, как карточный домик, и начнут бывшие братья навек мутузить друг друга не по – детски, никто не догадывался. Конференцию все же провели, собрав упомянутых звезд, даже сборник докладов опубликовали в количестве ста экземпляров. Впрочем, и этот гигантский тираж оказался никому не нужным. Там, наверху, перестраиваться никто не собирался.

Во ВГИКе социологическое поветрие коснулось даже кафедры марксизма-ленинизма. Доцент Иосифян со студентами проводил опросы в кинотеатрах, публиковал отчеты во вгиковских сборниках, где мелькали и мои тексты. Но важнее был все же наш семинар «Кино и зритель». Осмелев, я уже вел его самостоятельно, правда, сначала под присмотром шефа. Вел неформально, просто задавал тему и вовлекал студентов в разговор. Не давал ответы, а ставил вопросы. Пусть думают. Николай Алексеевич не поправлял, не вмешивался. А спустя несколько лет и вообще передал его мне, как своему приемнику. Пропасть между комсомольским выдвиженцем и студенческим народом постепенно заполнялась. Семинар явно нравился, новая-старая дисциплина приживалась, и после аспирантуры ректорат перевел меня на полставки преподавателя.

Преподавание все больше увлекало. Может быть, потому что нашлась-таки собственная пусть и узенькая, но специальная ниша, где слово твое уже имело вес. Что казалось важным? Сближать кинокритику и социологию, наталкивая будущих киноведов на законы бытования искусства в обществе. И не вообще, абстрактно, а исторически конкретно, в разных обществах и эпохах. Заимствовал кое-что у популярного тогда философа Юрия Давыдова, у его супруги Пиамы Гайденко. Ребята хватали идеи налету, отыскивали свою точку отсчета. Но действующие киноведы и кинокритики хранили верность своему птичьему языку, хорошо маскирующему их мысли. Мне их язык был чужд, как и мой для них. Лишь смелая и проницательная Майя Туровская решится обратить свой взор на массовую киноуадиторию и точно расставит акценты в отношениях искусства с массовым сознанием, назвав такое восприятие кино на всякий случай внехудожественным.

В 70-х социологией кино займется даже НИИ киноискусства при Госкино СССР, от которого чиновники потребовали дать объяснение неприятной статистике резкого снижения посещаемости кинотеатров. Понятно, что дело было не только в перехвате зрителя телевидением. Что-то недоставало репертуару, сверстанному по заказу Госкино. Недаром бешеным успехом пользовались индийские мелодрамы. Ну, и западное кино, которое делало кассу, несмотря на то, что из 150 ежегодно выходящих на экраны страны фильмов, западных было едва 15. Словом, было о чем поговорить на семинаре.

После аспирантуры я продолжал на киноведческом факультете дело своего учителя вплоть до самых перестроечных лет. Николай Александрович подготовил себе смену, я не мог его разочаровать. Да и что говорить, мне нравился сам процесс. Раз в неделю две пары подряд семинар «Кино и зритель». Надо было готовиться, выуживать редкие статьи по нужной теме, анализировать сводки Госкино о посещаемости, переводить с английского, чтобы быть готовым свободно размышлять вслух. Мысленно же я спорил с киноведами, объяснявшими ножницы художественных вкусов исключительно эстетической неграмотностью массовой аудитории. Хотя спор тот выеденного яйца не стоил. Разве не ясно, почему зритель рыдал на индийской мелодраме? Наш «Человек-амфибия» в прокате тоже собирает невиданные 70 миллионов билетов. Люди хотят остросюжетного зрелища, комедии и мелодрамы. И неграмотность тут ни при чем.

А вот что делать с фильмами открытой социальной направленности? «Застава Ильича», «Три дня Виктора Чернышева», «Крылья», «Отпуск в сентябре», «Полеты во сне и наяву», «Долгие проводы», «Плюмбум», «Родня», «Сталкер» и «Солярис» – серьезные фильмы разных художников о личном кризисе, о проблемах в обществе и на производстве не находили отклика в массовой аудитории. А, значит, и в душе народа. Они интересовали разве что киноклубы и кинокритиков. Почему? Об этом мы тоже говорили на семинаре.