СУДЬБА БАРАБАНЩИКА. ХАРДРОКОВАЯ ПОВЕСТЬ - Олег Лукошин

– Дорогих гостей прошу пожаловать! – сказала старуха уже менее торжественно. Она сухо поздоровалась со стариком Яковым и, откинув голову, приветливо улыбнулась мне. – Спаситель! Ах, спаситель! – молвила она, погладив костлявыми пальцами по моему плечу. – Все мы очень на тебя рассчитываем.

Я заметил, как дядя поморщился и бросил обеспокоенный взгляд на карлика. Тот, сделав шаг вперёд, дёрнул старуху за рукав.

Нас проводили наверх. Несмотря на то, что был день, в коридорах дома, на висящих по стенам старинных и массивных подсвечниках горели свечи. Причудливые картины смотрели на меня со всех сторон. На них были изображены какие-то жуткие демонические существа, сражающиеся с людьми. На всех картинах существа эти побеждали людей. В доме пахло угнетающей затхлостью и какой-то могильной запредельностью. 

Мы поднялись на второй этаж. Меня определили в малюсенькую комнату в самом конце коридора, дядя и старик Яков расположились в соседней, она была значительно больше. Карлик принёс простыни, подушки, скатерть. 

Я открыл окно и в комнате, где кроме скрипучей кровати и массивного чёрного стола не было ничего, сразу посвежело. Под окном шумели листья орешника, чирикали птахи.

Но на душе у меня было нехорошо и неспокойно.

Заглянул дядя и спросил, о чём я задумался. Он был добр. И, набравшись смелости, я выдал ему, что успеха у нашей группы не будет никогда, что она маргинальна и не вызывает интереса даже у продвинутых слушателей, что нам необходимо изменить саунд, сделать его более конкретным и драйвовым, а кроме того с таким упёртым и негибким контрабасистом, как старик Яков (пусть он и революционер джаза), я контактирую плохо и нам никогда не стать сыгранной ритм-секцией, и пусть лучше этого злобного и маразматичного старика Якова заперли бы санитары в инвалидный дом. И пусть он сидел бы там, отдыхал, писал воспоминания о прежней своей боевой жизни, а в теперешние наши дела не вмешивался.

Дядя упал на кровать и расхохотался:

– Ха-ха! Хо-хо! Старика Якова запереть в инвалидный дом! Юморист! Гоголь! Смирнов-Сокольский! Шендерович! В цирк его, в борцы! Гладиатором на арену! Музыка, туш! Рычат львы! Быки воют! А ты его в инвалидный!

Тут дядя перестал смеяться. Он подошёл к окну, сломал веточку черёмухи и, постукивая ею по своим коротким ногам, начал мне что-то объяснять.

Он объяснил мне, что мои представления об идеальном саунде неверны, что я ещё молод, многого в жизни не понимаю и судить старших не должен. Он спрашивал меня, знаком ли я с творчеством Жако Пасториуса, Джона Патитуччи, Терри Боззио и Диаманты Галлас. И когда у меня от всех его вопросов голова пошла кругом, то он оборвал разговор и спустился в сад.

Я же, хотя толком ничего и не понял, остался при том убеждении, что если даже дядя мой и не разбирается в музыкальном маркетинге, то неразборчивость эта у него совершенно необыкновенная. Обыкновенные музыканты лабают в ресторанах «Владимирский централ» и «Красная армия всех сильней», и о Пасториусе с Галлас не рассуждают. Они тянут всё, что попадёт под руку, делают ремиксы на песни царских времён и даже на белогвардейские гимны – и чем больше, тем лучше. Потом, как я видел в кино, они делят деньги, устраивают пирушку, пьют водку и танцуют с  девчонками танец «Ёлки-палки, лес густой», как в «Путёвке в жизнь», или «You Never Can Tell», как в картине «Криминальное чтиво».

Дядя же мой не пьянствовал, не танцевал. Пил молоко и любил простоквашу.Дядя ушёл в город. В раздумье бродил я по комнатам. На стене в коридоре висели рога экзотического животного. Словно сам чёрт, слуга Вельзевула, оставил их здесь в подарок. Заглянул я в чулан – там стояло изъеденное молью, облезлое чучело несуразного рыжего существа, напоминавшего медвежонка. Слазил по крутой лесенке на чердак, но там была такая духота и пылища, что я поспешно спустился вниз.Вечерело. Я вышел в сад. В глухом уголку, за развалинами беседки, лежал в крапиве мраморный столб. Я разглядел на его мутной поверхности такую надпись:ЗДЕСЬ ПОГРЕБЁНКАВАЛЕР СЕДЬМОГО НАСЛЕДИЯОДИН ИЗ ПОСВЯЩЁННЫХИОГАНН ГЕНРИХОВИЧ ШТОКК.Тут же в крапиве валялся разбитый ящик и рассохшаяся бочка.Было тепло, тихо, крепко пахло резедой и настурциями. Где-то далеко на Днепре загудел пароход.Когда гудит пароход, я теряюсь. Словно тревожный отзвук труб Иерихона доносится до моих ушей. Как за поручни, хочется схватиться мне за что попало: за ствол дерева, за спинку скамейки, за подоконник. Гулкое, многоголосое эхо его всегда торжественно и печально.И где бы, в каком бы далёком и прекрасном краю человек ни был, всегда ему хочется плыть куда-то ещё дальше, встречать новые берега, города и людей. Конечно, если только человек этот не такой тип, как злобный Яков, вся жизнь которого, вероятно, только в том и заключается, чтобы охать, ахать, представляться больным и проситься из жёсткого купе в мягкое.Но вот я насторожился. В саду, за вишнями, кто-то пел. Да и не один, а двое. Мужской голос – ровный, приглушённый и женский – резковатый, как бы надтреснутый, но очень приятный.Тихонько продвинулся я вдоль аллеи. Это были старуха и её бородатый сын-карлик. Они сидели на скамейке рядом, прямые, неподвижные, и, глядя на закат, тихо пели: «The phantom of the opera is there, inside my mind…»Я был удивлён. Я ещё никогда не слыхал, чтобы такие древние старухи пели. Правда, жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала их горластого Гошку, тоже пела: «Ай, люли, ай, люли! Волки тёлку увели», – но разве же это песня?

– Дитя! – позвала вдруг кого-то старуха.

Я обернулся, но никого не увидел.

– Дитя, подойди сюда! – опять позвала старуха.

Я снова оглянулся – нет никого.

– Тут никого нет, – смущённо сказал я, высовываясь из-за куста. – Оно, должно быть, куда-нибудь убежало.

– Кто оно? Глупый мальчик! Это я тебя зову.

Я подошёл.

– Что ты знаешь о силах Истины и Сомнения и об их вечном противостоянии? – задала она вопрос, пристально заглядывая мне в очи.

– Ничего, – ответил я, – я атеист и не верю во все эти поповские сказки.

– Так ты ничего не знаешь об Истине? – строго спросила старуха. – И о непреложной силе Ритма ты тоже не знаешь?.. Смотри у меня! – вдруг сделала она строгое движение ладонью с оттопыренным указательным пальцем. – Если ты не произведёшь Ритм, я тебя в порошок сотру… в пыль… и по ветру развею!

Я ахнул и в страхе попятился, потому что старуха уже потянулась к своей лакированной трости, по-видимому, собираясь меня ударить.

– Госпожа, успокойтесь, – сдерживая раздражение, сказал ей карлик. – Это же не Иэн, не Кози. Это всего лишь несмышлёный мальчик, непосвящённый, да к тому отпрыск той самой, неблагодарной линии четвёртого колена Адама. Мы должны быть готовы ко всему.

Трудно сказать, когда я больше испугался: тогда ли, когда меня хотели ударить, или когда я вдруг оказался отпрыском колена Адама, да ещё и неблагодарным.

Вскрикнув, шарахнулся я прочь и помчался к дому. Взбежав по шаткой лесенке, я захлопнул на крючок дверь и дрожащими руками надавил на выключатель.

И только комната осветилась, как я услышал шаги. По лестнице за мной кто-то шёл…

Крючок был изогнутый, слабенький, и его легко можно было открыть снаружи, просунув карандаш или даже палец. Я метнулся на терраску и перекинул ногу через перила.

В дверь постучались.

– Эй, там, Сергей! – услышал я знакомый голос. – Ты спишь, что ли?

Это был дядя.Торопливо рассказал я дяде про свои страхи.Дядя удивился.

– Кроткая старуха, – сказал он, – осенняя астра! Цветок бездумный. Она, конечно, немного не в себе. Преклонные годы, тяжелая биография… Но ты её испугался напрасно.

– Да, дядя, но она хотела меня треснуть палкой.

– Фантазия! – усмехнулся дядя. – Игра молодого воображения. Впрочем… всё потёмки! Возможно, что и треснула бы. Вот колбаса, сыр, булки. Ты есть хочешь?

Есть я не хотел. Меня другое волновало.

– Дядя, – спросил я, – отчего мы приехали именно сюда, к этой странной старухе? Вы знали её раньше? Она была так нам рада… 

Дядя помедлил с ответом.

– Когда-то давно буйные… солдаты, назовём их так,.. хотели разрубить её на куски, а потом сжечь и развеять прах, – ответил дядя. – А я был молод, великодушен, я был за правое дело и вступился.

– Да, дядя. Но если она была кроткая или, как вы говорите, цветок бездумный, то за что же?

– На войне не разбирают. Кроме того, она тогда была не кроткая и не бездумная. Спи, друг мой.

– Дядя, – задумчиво спросил я, – а отчего же, когда вы вступились, то солдаты послушались, а не разрубили и вас на куски?

– Я бы им, подлецам, разрубил! – засмеялся дядя. – За мной был отряд всадников апокалипсиса, да в руках у меня меч-кладенец! Ложись спать, ты мне уже надоел.