Хризантема - Джоан Барк

— Как, в понедельник? — удивленно воскликнула Мисако. Она думала, что обряд назначен на завтра. — В понедельник я должна уезжать обратно в Токио…

— Что такое один день по сравнению с целой жизнью? Завтра неблагоприятный день для заупокойной службы, а в понедельник будет удобно, потому что в музее выходной и нам не придется спешить. Еще не хватало, чтобы посторонние задавали вопросы. Попроси у матери машину, не стоит привлекать внимание по пути в сад. В этом городе слишком много праздных зевак.

— Как все странно… — вздохнула Мисако.

Старик уже закрыл глаза. Она тихо задвинула за собой сёдзи и направилась в кухню.

Цветы для бабушкиной могилы стояли в ведерке с водой возле двери. Тэйсин оставил на кухонном столе бамбуковую вазу и ножницы. Мисако принялась составлять букет, временами останавливаясь и размышляя о затее деда. Нет сомнения, что он все тщательно продумал заранее. Еще бы! Иначе зачем бы она положила в чемодан траурную одежду — если, конечно, тот дар, о котором говорил высокий монах, в самом деле существует. Стало быть, знала в глубине души, что ей предстоит…

Закончив, Мисако аккуратно завернула обрезки стеблей и листьев в газету, раздосадованная, что не в силах контролировать собственный разум.

— Это ужасно, — вырвалось у нее. — Просто сумасшествие какое-то.

На кладбище она вошла через заднюю калитку. Дорожка вела мимо старых сосен, памятники стояли по обе стороны, некоторые участки были порядком замусорены остатками ритуальных приношений. Могильный камень рода Танака, высокий и узкий, с именем, выгравированным изящными иероглифами, был украшен семейным гербом в виде цветка сливы.

Рядом уже ждали старинное деревянное ведро с водой и бамбуковый черпак — Тэйсин и об этом позаботился. Мисако поставила цветы и стала зажигать курительные палочки. Привычный ритуал, она проделывала его сотни раз, но сегодня сосредоточиться на молитве оказалось трудно. Мысли то и дело возвращались к деду, перед мысленным взором возникали его прикрытые сморщенные веки и кустистые седые брови. Он совсем стар, подумала она, словно обращаясь к покойной бабушке, и вовсе не так здоров, как хочет показать…

Мысль оборвалась, словно натянутая струна. Оборачиваться не было нужды: Кэнсё появился у могилы и в сознании молодой женщины в один и тот же момент, все равно как если бы похлопал ее по плечу. Поддавшись внезапному приступу гнева, она сделала вид, что не заметила монаха, и невольно поежилась от невежливости своего поступка.

— Простите, что потревожил вас, — удивленно произнес он после неловкой паузы.

Мисако обернулась.

— Вы хотите поговорить о предстоящей церемонии в саду Симидзу, не так ли?

— Да, — ответил Кэнсё, пораженный явной враждебностью в ее голосе.

— А вы сами что об этом думаете? — Мисако взглянула монаху в глаза.

Он слегка смутился под ее взглядом, потом произнес с низким поклоном:

— Я глубоко уважаю мнение вашего дедушки и рад помочь ему всем, чем могу.

— Он ведь рассказал вам, что случилось со мной в детстве в том саду, правда?

— Да, — кивнул монах. — Мне очень жаль, если вам это неприятно.

Мисако снова отвернулась к могильному камню.

— Тогда я была еще совсем маленькой, — объяснила она. — Все могло быть лишь игрой воображения. Боюсь, дедушка придает слишком большое значение фантазиям ребенка.

— Вы на самом деле считаете то происшествие фантазией? — спросил Кэнсё.

Голос его прозвучал спокойно и вежливо. В первый момент Мисако не знала, что ответить, и робко взглянула на собеседника снизу вверх. Монах улыбался, сцепив руки за спиной, но в его сутулой журавлиной позе угадывалась какая-то трогательная беззащитность.

Мисако опустила глаза, глядя на землю под ногами, усыпанную сосновыми иглами. Потом, залившись краской, отвесила низкий поклон.

— Кэнсё-сан, извините меня, пожалуйста, за грубость. Мое поведение непростительно. Иногда я совсем теряю контроль над собой.

Потупившись, она машинально ковыряла землю носком туфли.

— Вам не за что извиняться, Мисако-сан. Я хорошо понимаю ваши чувства, но раз уж дедушка так решительно настроен, может быть, мне удастся помочь вам обоим?

Вздохнув, Мисако покачала головой.

— Наверное, вы разбираетесь в таких вещах лучше, чем кто-либо другой, и все-таки я не вижу, чем вы могли бы помочь. Да, у меня порой случаются видения, и я знаю, что это ненормально, плод больной фантазии.

— Не могли бы вы рассказать мне про ту девушку в саду?

Закусив губу, Мисако попыталась оживить полузабытые воспоминания.

— В тот день мы с подружкой рисовали на берегу пруда… Я подняла голову и заметила молодую женщину, которая появилась словно бы из ниоткуда. Никого не было, и вдруг она сидит на мостике — на корточках… И еще… что-то было привязано у нее к спине, будто младенец. Потом она наклонилась вперед и опрокинулась в воду, головой вниз.

— А подружка тоже ее видела?

— Нет.

— Ваш дедушка полагает, что это не просто фантазия.

— Только теперь, — усмехнулась Мисако, — а тогда они говорили, что я все выдумываю.

— А тот случай — когда вы узнали о смерти отца?

— Похоже, вы всё про меня знаете.

Монах смущенно почесал бритую голову.

— Прошу прощения. Конечно, подробности вашей жизни меня не касаются…

— Извините, — поклонилась Мисако. — Я чересчур болезненно реагирую на некоторые темы. Вы спрашиваете с добрыми намерениями, я понимаю.

— Нет, это я виноват, уж слишком меня интересуют всякие чудеса. Ничего, вот проведем завтра службу, ваш дедушка успокоится, и все.

Мисако продолжала задумчиво ворошить сосновые иголки.

— Для вас, священников, заупокойные службы — дело привычное, а мне, боюсь, будет нелегко возвращаться туда после стольких лет, вновь испытывать те же чувства.

— Вы как будто опасаетесь чего-то.

— Да! Я боюсь новых видений. Ненавижу! Они испортили мне детство. Мне казалось, что теперь, когда я выросла, все осталось в прошлом, однако в последнее время они опять стали случаться. Что, если завтрашняя церемония еще усилит эту мою способность? Я не желаю знать то, что мне не положено! Почему я не могу быть как все?

Кэнсё улыбнулся.

— Я тоже хотел бы быть как все, — сказал он, пытаясь шуткой разрядить напряженность, — однако же взгляните на меня.

Он выпрямился во весь свой гигантский рост, вытянул руки в стороны и зловеще выпучил глаза. Мисако не выдержала и рассмеялась, прикрывая рот рукой. Монах тоже принялся хохотать.

— Ах, Мисако-сан, — вздохнул он, — мне и самому пока не удается обрести уверенность в себе, но время — самый лучший учитель. Когда-нибудь вы примиритесь с вашим чудесным даром и сможете жить в свое удовольствие, спокойно и счастливо.

Она низко поклонилась и пошла прочь. Это был единственный способ скрыть слезы, навернувшиеся на глаза. Монах неуклюже плелся следом по узкой тропинке.

Велосипед стоял, прислоненный к ограде кладбища. Мисако выкатила его на дорогу и обернулась, чтобы попрощаться.

— Спасибо, Кэнсё-сэнсэй, мне уже пора, — произнесла она.

Священник поклонился в ответ.

— Сайонара, Мисако-сан. Надеюсь, скоро увидимся.

— Сайонара.

Монах провожал взглядом удалявшийся велосипед. Хрупкую фигурку в свитере и синей юбке легко можно было принять за девочку-подростка, которая возвращается из школы. Когда Мисако скрылась за углом, Кэнсё медленно зашагал в сторону храма, пытаясь справиться с обуревавшими его чувствами.

7

В тот вечер монах из Камакуры, казалось, растерял все навыки медитации. Даже когда ему удавалось освободиться от мыслей о Мисако, ее большие невинные глаза продолжали маячить где-то на краю сознания и при малейшем ослаблении концентрации вновь вспыхивали, как две ослепительные звезды на черном небе. Тогда он тяжело вздыхал.

Над храмом висела полная осенняя луна. Старое ветхое здание не могло служить защитой от ее сияния, которое проникало сквозь окна и щели. Кэнсё поднялся с циновки и принялся вышагивать из угла в угол. Отодвинув оконную раму, он выглянул в серебристый сумрак, расчерченный тенями. Ночь, пронизанная безмолвной музыкой лунного света, будто обрела новое, таинственное измерение. От неземной красоты захватывало дух, однако священник осознавал, что вовсе не луна и скромный монастырский садик играют здесь главную роль. В его груди прочно угнездилась томительная боль, которую ему уже доводилось ощущать прежде, много лет назад.

Кэнсё снова уселся на татами, скрестив ноги, выбрав место, где серебристые лучи озаряли желтоватый пол, и поднес к глазам длинные костлявые пальцы, разглядывая их в призрачном свете. Руками можно было управлять, складывать, поворачивать так и сяк — в отличие от чувств. Вопреки его воле в глубине души стремительно прорастали семена любви и желания.