Том 4. Классические розы - Игорь Северянин

Toila

1930

Пиама

Есть странное женское имя — Пиама,В котором зиянье, в котором ужал,И будь это девушка, будь это дама, —Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал…

Мне все рисовалась бы мрачная яма,Где в тине трясинной пиавок возня,При имени жутко-широком Пиама,Влекущем, отталкивая и дразня…

Какая и где с ним связуется драмаИ что знаменует собою оно?Но с именем этим бездонным — Пиама —Для сердца смертельное сопряжено.

В нем все от вертепа и нечто от храма,В нем свет, ослепляющий в полную тьму.Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама,Но где и когда — я никак не пойму.

1927

И было странно ее письмо…

И было странно ее письмо:  Все эти пальмовые углиИ шарф с причудливой тесьмой,  И завывающие джунгли.

И дикий капал с деревьев мед,  И медвежата к меду никли.Пожалуй, лучше других поймет.  Особенности эти Киплинг.

Да, был болезнен посланья тон:  И фраза о безумном персе,И как свалился в речной затон  Взлелеянный кому-то персик.

Я долго вчитывался в листок,  Покуда он из рук не выпал.Запели птицы. Загорел восток.  В саду благоухала липа.

И в море выплыл старик-рыбак,  С собою сеть везя для сельди.Был влажно солонен его табак  На рыбой пахнущей «Гризельде».

1929

Сорока

Я — плутоватая, лукавая сорокаИ я приятельница этих строк,Живущих в бедности по мудрой воле рока,Про все вестфальские забыв окорока…

Собравшись в праздники у своего барака,Все эти нищие, богатые враньем,Следят внимательно, как происходит дракаМеж гусем лапчатым и наглым вороньем…

Уж я не знаю, что приходит им на память,Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,Но мечут взоры их разгневанные пламя,И люди сетуют открыто на судьбу.

Но в этом мире все в пределах строгих срока,И поле брани опустеет в свой черед.Тогда слетают к сорока, их друг сорока,И руки тянутся ко мне вперед, вперед.

Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи,Один же, седенький, всегда дает пшена.Глаза оборвышей становятся так тихи,Так человечны, что и я поражена.

Так вот что значит школа бед! Подумать только!Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…»Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…»И лишь один молчит — один из сорока.

Презрительно взглянув на рваную ораву,Он молвит наконец: «Все это ерунда!Она — двусмысленный, весьма игривый траурПо бестолочи дней убитых, господа».

1929

Олава

Метелит черемуха нынче с утраПахучею стужею в терем.Стеклянно гуторят пороги Днепра,И в сердце нет места потерям, —Варяжское сердце соловкой поет:Сегодня Руальд за Олавой придет.

А первопрестольного Киева князь,Державный гуляка Владимир,Схватился с медведем, под зверем склонясь,Окутанный в шерсти, как в дыме.Раскатами топа вздрожала земля:На вызвол к Владимиру скачет Илья.

А следом Алеша Попович спешит,С ним рядом Добрыня Никитич.— Дозволим ли, — спрашивают от души: —Очам Красно-Солнечным вытечь? —И рушат рогатиной зверя все три —Руси легендарные богатыри.

Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.Не могут — и все! Что ты скажешь!Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,И мечется зверь в смертном раже.— А штоб тебя, ворог!.. — Рев. Хрипы. И кряк.Вдруг в битву вступает прохожий варяг.

И в сердце Олавином смолк соловей:Предчувствует горе Олава —За князя Руальд, ненавистного ей,Жизнь отдал, — печальная слава!И вьюгу черемуха мечет в окно,И ткет погребальное ей полотно…

1929

Dame d'Azow

Нередко в сумраке лиловомВозникнет вдруг, как вестник бед,Та, та, кто предана Орловым,Безродная Еlisabeth,

Кого, признав получужою,Нарек молвы стоустый зовPrincesse Владимирской, княжноюТьму-Тараканской, dame d'Azow.

Кощунственный обряд венчаньяС Орловым в несчастливый часСвершил, согласно предписанья,На корабле гранд де Рибас.

Орловым отдан был проворноПриказ об аресте твоем,И вспыхнуло тогда ЛиворноЗлым, негодующим огнем.

Поступок графа АлеханаБыл населеньем осужден:Он поступил коварней хана,Предателем явился он!

Граф вызвал адмирала Грейга, —Тот слушал, сумрачен и стар.В ту ночь снялась эскадра с рейдаИ курс взяла на Гибралтар.

— Не дело рассуждать солдату, —Грейг думал с трубкою во рту.И флот направился к Кронштадту,Княжну имея на борту.

И шепотом гардемариныЖалели, видя произвол,Соперницу ЕкатериныИ претендентку на престол.

И кто б ты ни был, призрак смутный,Дочь Разумовского, княжна льИль жертва гордости минутной,Тебя, как женщину, мне жаль.

Любовник, чье в слиянье семяОтяжелило твой живот,Тебя предал! Он проклят всеми!Как зверь в преданьях он живет!

Не раз о подлом исполинеВ тюрьме ты мыслила, бледнев.Лишь наводненьем в равелинеБыл залит твой горячий гнев.

Не оттого ль пред горем новымВстаешь в глухой пещере летТы, та, кто предана Орловым,Безродная Elisabeth.

1923, 28 янв.

Прага

Магнолии — глаза природы —Раскрыл Берлин — и нет нам сна……По Эльбе плыли пароходы,В Саксонии цвела весна.

Прорезав Дрезден, к БаденбахуНесясь с веселой быстротой,Мы ждали поклониться прахуЖивому Праги Золотой.

Нас приняли радушно чехи,И было много нам утех.Какая ласковость в их смехе,Предназначаемом для всех!

И там, где разделяет ВлтаваЗастроенные берега,И где не топчет конь ВацлаваПорабощенного врага,

Где Карлов мост Господни СтрастиРельефит многие века,И где течет в заречной частиВенецианская «река»,

Где бредит уличка алхимья,И на соборе, в сутки раз,Вступает та, чье смрадно имя,В апостольский иконостас,

Там, где легендою покрытоЖилище Фауста и храм,Где слала Гретхен-МаргаритаСвои молитвы к небу, — там,

Где вьются в зелени овраги,И в башнях грезят короли,Там, в золотистой пряже ПрагиМы с явью бред переплели.

Yarve

1925

Нарва («Над быстрой Наровой, величественною рекой…»)

Над быстрой Наровой, величественною рекой,Где кажется берег отвесный из камня огромным,Бульвар по карнизу и сад, называемый Темным,Откуда вода широко и дома далеко…

Нарова стремится меж стареньких двух крепостей —Петровской и шведской, — вздымающих серые башни.Иван-город тих за рекой, как хозяин вчерашний,А ныне, как гость, что не хочет уйти из гостей.

На улицах узких и гулких люблю вечера,Когда фонари разбросают лучистые пятна,Когда мне душа старой Нарвы особо понятна,И есть вероятья увидеться с тенью Петра…

Но вместо нее я встречаю девический смех,Красивые лица, что много приятнее тени…Мне любо среди молодых человечьих растений,Теплично закутанных в северный вкрадчивый мех.

И долго я, долго брожу то вперед, то назад.Любуясь красой то доступной, то гордо-суровой,Мечтаю над темень пронизывающей Наровой,Войдя в называемый Темным общественный сад.

Двинск