Сербия о себе. Сборник - Мирослав Йованович

Несколько менее балканизирующую версию изложенных теорий предлагает теория неудавшейся модернизации. Она заменяет культурно-детерминистское заблуждение социально-экономическим детерминизмом. В таком ракурсе несовременный, отсталый «потенциал» разных элементов традиционной культуры (ценности, позиции, манеры поведения) укрепляется непроизвольными последствиями неудачной коммунистической модели модернизации (неполное образование, процесс «рурбанизации», коррупция и непотизм, фиктивная занятость, экономический кризис, распад системы ценностей, политический патримонизм...). Когда «рурбанистические» массы, с молниеносной быстротой вновь традиционализирующиеся «благодаря» неудавшемуся проекту модернизации, вновь вынуждены столкнуться с неизвестностью и рисками в период экономической и политической транзиции, а также с тяжелым грузом индивидуальной ответственности, которой требует зрелая современность и наступающая постмодернистская эпоха, они ужасаются и пытаются найти убежище «в бегстве в прошлое», в отсталых коллективистских идеологиях, таких как национализм. Используя впечатляющую замкнутую в круг аргументацию, эта теория пытается объяснить предполагаемые архаичность и трибализм недавних конфликтов бегством их зачинщиков от современности в результате неудавшейся модернизации.

Еще одно ошибочное представление, которое на сей раз объединяет структуральные и эссенциалистские заблуждения, можно было бы назвать теорией откинутой крышки или теорией испорченной морозильной камеры. Эта теория в попытке объяснить расцвет национализма в 1980–1990-е гг. утверждает, что после того как события 1989 г. откинули железную крышку коммунистической скороварки (или: после того, как коммунистическая репрессивная морозильная камера не смогла больше замораживать существующую этническую ненависть), подавленные, но отнюдь не угасшие воспоминания о прошлых конфликтах вкупе с питавшей их этнической ненавистью вновь вырываются наружу и достигают «естественного» докоммунистического накала[71] – опять разгораются конфликты и войны, как это случалось и ранее. После короткой передышки злой рок вновь распростер свою длань над этой несчастной территорией, пуская ток несчастной истории по ее обычному несчастному руслу. К сожалению, «теория» скрепляет воедино опасное заблуждение о существовании региона, где клокотание этнической ненависти и буйство национализма – обычное состояние, и ошибочное истолкование природы коммунистических режимов и их национальных политик. Теория откинутой крышки не только ошибочно трактует причины, в силу которых снизилась интенсивность межэтнических конфликтов в предыдущий период, но и, что гораздо важнее, искажает представления о парадоксальных результатах коммунистической национальной политики, о модели федерализма и конституционных реформах 1974 г., о реляционной логике назревшего «нарыва» в период транзиции, а также о прямых и косвенных последствиях политики западноевропейских держав относительно югославского кризиса. Иначе говоря, теория намеренно или ненамеренно обходит важнейшие факторы, приведшие к новому усилению национализма и придавшие распаду СФРЮ насильственный характер.

Популярное и широко распространенное ошибочное представление, вносящее оттенок парадокса в хитросплетение мифов и предрассудков, противореча как «теории откинутой крышки», так и различным вариантам теории культурного детерминизма, – это теория манипулирующей элиты[72] . Согласно этой точке зрения непрерывные медийные манипуляции и другие злонамеренные махинации локальных макиавеллиевских политических лидеров распаляют тупые массы бывших югославских республик (особенно Сербии), разжигая в них нетерпимость и лютую злобу, сталкивают их друг с другом на поле боя, толкают на преступления и сводят в могилу. Между тем, упуская из виду существование реальных обстоятельств, могущих подстрекать проявление эмоций, теория не объясняет истинную суть предрасположенности масс к манипулированию со стороны элит. В этом смысле «теорию» можно считать особой, интракультурной вариацией более общей интеркультурной эссенциализирующей дуалистической теории (плохая элита – пассивные массы).

Еще один вид эссенциалистского мифа можно обнаружить в теориях о восточноевропейском и балканском этническом национализме[73] . Западный гражданский (цивилизованный) тип национализма, обычно иллюстрируемый французским и американским примером и преподносимый как легитимный и правильный в силу его предполагаемой формальной и индивидуальной природы, противопоставлен в этих теориях примитивному, жестокому, расистскому, культуралистскому, ксенофобскому, авторитарному, традиционалистскому и насильственному восточноевропейскому этнонационализму. Манихейская дихотомия обращена в надежное средство идеологической игры в балканизацию нежеланных других. Так каждый может истолковывать свой национализм (или национализм своих союзников) как хороший, цивилизованный и приемлемый только по причине его отнесенности к типу гражданского. Для дискредитации национализма других народов как плохого и насильственного достаточно заклеймить его как этнический. Но, собственно говоря, на каком основании проведена столь четкая градация между гражданским и этнокультурным национализмом, чем принципиально они отличаются друг от друга, если и тот и другой подразумевают идею обособленной культуры, свойственной представителям одной популяции? Ибо что совершает француз (или американец) по отношению к другому французу (или американцу), если не добровольное принятие (а в отдельных случаях и институциональное навязывание) исторически сложившейся культуры как своей собственной, что по сути происходит и в среде представителей далеких балканских этносов? Даже если бы радикальное разграничение мистики территории и права гражданина, мистики крови и своей земли имело аналитический смысл, гораздо важнее факт, что обе эти мистики вызывают чувство гордости и уважения у носителей, а кроме того, являются исторически сложившимися формами культурного капитала, которые можно с легкостью политически инструментализировать. Следовательно, манихейская теория заставляет нас поверить, что схожие варианты культурного капитала в случае гражданского национализма имеют результатом положительный тип открытого цивилизованного общества, в случае же этнического национализма – порождают закрытые сообщества, коллективизм, отсутствие толерантности, ненависть, а тем самым и насилие, невзирая на политически цели, которые приводят этот капитал в движение. Сообразно этой «теории», если мы убеждены, что сербы легко вспыхивают ненавистью и прибегают к насилию, то это, по всей видимости, потому, что они принадлежат к этносу, насквозь пропитанному вредоносной и насильственной идеологией этнонационализма. По крайней мере именно так истолковала бы данную проблему эта описывающая замкнутый круг версия дуалистического эссенциализма.

Наконец, миф об извечном сербском агрессоре после включения в его состав определенного числа тропов из теории этнического национализма вновь предстает во внешне приемлемом обрамлении, но с неизменным манихейским содержанием как двусоставная конфликтная модель распада Югославии[74] . Модель описывает упомянутый конфликт как отношения между активной стороной (агрессором) и пассивной (жертвой). Такой ракурс рассмотрения предлагает портрет сербов-этнонационалистов, которые во второй половине 1980-х гг. борются за новую централизацию Югославии, что вернуло бы им страстно желаемую позицию гегемона. Благонамеренные республики Словения, Хорватия, а позднее Босния и Герцеговина, в ответ на такие планы стали бороться за независимость. И хотя в их государствах на пути к самостоятельности зарождается процесс национализации, их национализм оборонительного и гражданского толка, и поэтому совершенно легитимен. Теория далее сообщает нам, что сербы, взбешенные потерей шанса на национальное доминирование и экономическую эксплуатацию, в начале 1990-х гг. предпринимают захват территорий уже признанных добропорядочных государств в бесплодной надежде основать «великую Сербию», зиждущуюся на этнонационалистическом идеале: один этнос – одно государство. Разумеется, добродетельные и неустрашимые государства приняли решение противостоять этим пагубным поползновениям, столь разительно отличающимся от их собственных благородных и цивилизованных целей, но совершить это им приходится страшной ценой невинных страданий от рук беспощадных сербских агрессоров.

Радован Караджич, лидер боснийских сербов

Хотя в вышеприведенных нарративных теориях содержится обширный диапазон тем, представляющих значительный эвристический интерес, они предлагают слишком упрощенный портрет главных протагонистов и неподобающим образом изображают как структурные части, так и элементы, более подверженные действию случайности, в совокупности составляющие контекст, в котором развивались описываемые теориями события. Далее, намеренно исключив из логической цепочки рассуждений мотивы и интересы, о которых заявляли сами главные действующие лица, и отрицая любую связь между ними и реальными событиями, данные теории обрисовывают образ иррациональных садистов и пассивных мазохистов, которые в равной степени неспособны к действию – как осмысленному, так и к целенаправленному. Отрицая контекстуальные факторы, авторы этих теорий отметают то единственное, что в состоянии дать объяснение, почему те или иные исторические и культурные элементы могли использоваться настолько эффективно в интересующий нас трагический период, а тем самым почему конфликты приобрели именно тот характер, который имели. Наконец, опираясь на строгий детерминизм один фактор – один участник, эти нарративные теории недооценивают реляционный аспект и интерактивную динамику, которые характеризуют процесс распада многонациональных держав в контексте ускоренной глобализации.