Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Позже, когда они вытащили лодку на берег и, промокшие и продрогшие, без сил опустились рядом с нею на песок, Плётц повернулся к хозяину посудины.

— Это из-за тебя мы бултыхнулись, — заявил он без обиняков.

Эвальд рассеянно кивнул. Взгляд его блуждал где-то поверх воды.

Еще неделя — и лодку надо ставить на зиму. Может, поставить уже сейчас? На сердце у него было неспокойно, и он об этом так и сказал.

— Только не говори, что тебе надоело работать! — взорвался Плётц. — Мне, например, тоже работать неохота. А ежели ты приютил у себя в сарае двух бродяг, так это твоя забота. Выкинь их, если они тебя беспокоят, но не выкидывай меня из лодки. Мы вот могли сейчас утонуть, а все почему? А потому, что Эвальду Брюггеману не нравятся его новые жильцы!

И Плётц презрительно фыркнул.

Эвальд помолчал, а потом ответил:

— Все еще хуже. Если б они были просто бродягами… Нет, все еще хуже.

— Хуже? Что значит — «хуже»? — Теперь Плётц и не пытался скрыть презрения.

Эвальд впервые посмотрел ему прямо в глаза.

— Никлот. Один из них — Никлот, — ответил он. — Теперь он называет себя Сальвестро. Это он попросил разрешения пожить в сарае и воспользоваться лодкой…

— Никлот? То есть Дикарь? — Плётц не верил. — Его же утопили! Да он не мог… А зачем ему понадобилась лодка?

Эвальд, покачивая головой, продолжал:

— А второй — настоящий великан. Не знаю, зачем им лодка. Вообще не знаю, зачем они сюда явились. И чего им от меня нужно…

Он осекся и умолк.

Да он же напуган до смерти, подумал Плётц. А вслух произнес:

— Надо было раньше мне об этом рассказать, понятно? Слышь, Эвальд, а наши-то отцы знали, как с такими обходиться, верно? А, Эвальд?

Он рассказывал им о мире за пределами Узедома: о Европе, об Азии и Африке, которые, прильнув друг к другу, лежат посреди безбрежного океана. В центре мира находится Иерусалим. К югу от него — бесплодные африканские пески, солнце в которых палит так нещадно, что никому из людей не удается пройти их от края до края. А к востоку от Иерусалима — Индии, где водятся мантикоры, слоны, одногорбые и двугорбые верблюды, а также змеи, способные заглатывать ослов целиком. На каждый год там приходится по два лета и две зимы, а на самом восточном краю мира живут серианцы, они ткут шелк, а торговлю ведут молча, не размыкая уст.

— А как же? — спросил брат Иоахим-Хайнц.

— Не знаю, — ответил Йорг. Потом, поразмыслив, добавил: — Жестами объясняются.

Рисунок его обрастал деталями: он указал на нем острова Средиземноморья — Сардинию, Сицилию, Корсику, Кандию, Негропонте и Фарос. Указка перемещалась к востоку, туда, где дыхание мира учащается, течения становятся стремительней, проносясь мимо Икароса, Мелоса, Карпатоса, Родоса к бурлящему дельфинами Геллеспонту, туда, где христианство лицом к лицу сталкивается с Индиями. А там, куда зловещие журавли уносят карликов с третьего берега Европы, находится Фракия. Каждую зиму они улетают на восток, неся с собой для остойчивости камни, и когда истощенный вожак падает на землю, его место занимает другой. А на остров Ортигия каждую осень прибывают перепелки, единой стаей летят они туда через море — низко, чуть ли не над самой водой. Ничто не может сбить их с курса, ни паруса, ни лодки — паруса они рвут на куски, лодки опрокидывают: так неукротимо их стремление к цели. Даже если на пути повстречается ястреб, перепелиный вожак, рыщущий впереди и по бокам, уведет его в сторону, жертвуя собой, чтобы могли долететь остальные…

— Я все понял! — Брат Фолькер, преисполнившись волнения, вскочил, а Йорг склонил голову в знак готовности выслушать его. — Тайну перепелов постигнуть нетрудно: перепела — это души: они, когда одиноки, пребывают в смятении и только вместе могут найти верный путь. Их вожак — сам Христос, он приносит себя в жертву ради спасения остальных, а лодки и паруса — это земные страдания, через которые должно пройти, дабы достичь райского острова…

Брат Георг вскочил на ноги.

— Еретическая чушь! — возопил он. — Не может быть так, чтобы рай находился на земле. Перепела — это грешники, ведомые своим пророком, то есть лжепророком, которого справедливо карает меч Церкви. Вот в чем истинный смысл ястреба!

— А вот и нет, — отозвался брат Берндт. — Конечно же, ястреб — это испытание для того перепела, что залетает слишком далеко, отклоняется от пути…

Брат Вальтер глубокомысленно кивал, брат Ханно выказывал несогласие, брат Кристоф считал все эти толкования нелепыми — в отличие от брата Харальда, видевшего в них истину. Вскорости разразился жаркий диспут, в ходе которого каждый высказывал свои предположения, строил гипотезы, причем в качестве аргументов все пользовались цитатами из «Психомахии». Остров был раем, Эдемом, второй Землей обетованной — или же горнилом огненным, Содомом, адом на земле. Для одних перепела означали ангелов, для других — посланников дьявола. Святые — так думал Вульф. Грешники — так думал Вольф. У Вильфа своего мнения не было.

— Да нет же! Нет! — вскричал Йорг. — Неужто вы не понимаете? Перепела ничего, совсем ничего не означают. Они — просто перепела!

Но они не понимали. Они сидели и хмуро пялились на чертеж, а Йорг все потчевал их рассказами про Скифию, в которой живут татары с синими лицами, те, что вместо одежды натягивают на себя кожу убитых врагов, а также беловолосые альбаны с побережья, так умело натаскивающие своих собак, что те приносят им туши быков, львов и даже слонов. Братия же истолковывала его рассказы по-своему: это, мол, к тому, что папы обратили в лоно Церкви остготов. Быки — это тираны, львы — мавры, а слоны — все остальные племена Востока. Когда он рассказывал им о слонах Мавритании, выводящих заплутавшихся путников из дебрей, в их представлении слоны превращались в Моисея, взошедшего на гору Синай, а когда он говорил о тех же самых слонах, но только индийских, боевых, монахи превращали их в фараоновы армии, что преследовали Моисея и затем утонули. Йорг расстраивался и тосковал все больше.

— Слон — это просто животное исключительных размеров, — объяснял приор. — Он большой, как дом, но хвост у него — как у крысы. Он покрыт панцирем, но брюхо у него мягкое, и враги знают, что это его слабое место. Он питается деревьями, камнями, но больше всего любит овес. Когда его надо перевезти через море, он ни за что не взойдет на корабль, пока не получит твердых заверений в том, что его привезут обратно, а приручить это животное можно только с помощью солодового пива. Главный враг слона — дракон, который высасывает из крови слона уверенность, а как насосется, так его всего раздувает, и часто бывает, что бедный обессилевший слон падает на него и его чешуйчатый враг взрывается. Такова природа слонов.

Но его не слушали. Он показывал им очертания земли Эфиопской, Нумидии, Египта, расписывал реки — Оксус, Инд, Истер. Но братья искали в его речах тайный смысл, шифр, абстракцию. Ужасные камелопарды были символами чревоугодия, хамелеоны означали вероотступничество. Он принимался рассказывать о попугаях, тиграх, тапирах. И тогда вставал брат Берндт, или Ханс-Юрген, или кто другой:

— Отец, а тапир — это зверь, олицетворяющий похоть?

— Тапир — просто тапир, — терпеливо втолковывал он. — Это такая свинья с копытами, и живет она возле острова Тапробана.

Некоторое время они переваривали сказанное, а потом кто-нибудь из братьев подавал голос:

— Мне казалось, мы уже определили, что Тапробана обозначает ложный, приманчивый рай, не рай земной из восточных сказаний, а его украшенную фальшивыми каменьями имитацию, которая совращает людей…

— Нет! — пытался перебить Йорг.

— …с пути праведного.

— Вы все неправильно понимаете! Я говорю не о символе веры, а о настоящем острове! О мире, в котором мы живем!

Но в глубине души он понимал, что все не так просто. Да, его монахи бродили по всему острову и заводили устойчивые отношения с местными, но все равно оставались узниками своей церкви. Они не видели ничего дальше ее стен, и теперь, когда церковь рушилась, когда сдавал ее фундамент, рушилось все под ними. Перед мысленным взором приора вставала картина: церковь медленно ползет вниз с обрыва и погружается в море, а монахи, взгромоздившись на ее крышу, обмениваются сварливыми комментариями: «Не бойтесь, братья! Наша церковь — это второй Ковчег, на котором поплывем мы к Арарату, что Господь наш для нас воздвигнул…»; «Нет, нет, мы все — Ионы, и наша церковь — это кит, посланный, дабы оторвать нас от народа нашего…»; «Чепуха! Господь изгнал нас из сада своего, ибо мы грешники. Вы чувствуете, как холодна вода? Братья? Братья!..».

В минуты тоски Йорг представлял себе день зачатия церкви, тот день, когда Генрих Лев, его маркграфы и их армии стояли плечом к плечу у края обрубленного утеса, растерянные, опустошенные, нежданно-негаданно остановленные посреди стремительного наступления, которое им любой ценой требовалось продолжить и шагать вперед, за обрыв, в серо-стальную воду. Их церковь стала плотиной, последним препятствием для армии мертвецов. Они же напирали и напирали, подталкиваемые потребностью завершить начатое, которая завлекла их чересчур далеко и не угасла, маня их дальше, к Винете, в забвение. Да, Йорг был там, среди них, вместе с ними смотрел с обрыва вниз, и голос его вплетался в хор бессмысленных дебатов: «Мы — крестоносцы, воины Христовы, посланные закончить начатое, вырваться из тупика, в котором оказался Генрих…» — он добавлял собственное сомнительное истолкование ко всем прочим, меж тем как неф все кренился и кренился, и вот уже один край его, будто нос разбитого бурей судна, стал погружаться в воду, а облаченные в монашеские капюшоны мореходы все толпились на палубе корабля дураков, идущего ко дну. Он видел следы таких же сражений на лицах братии, когда та гуськом тянулась за ним из дома капитула, видел, как опустошают они монахов, и вел свои собственные баталии в тишине кельи. Эти битвы изнуряли Йорга, приор то побеждал в них, то стоически выдерживал натиск, но они разыгрывались снова и снова. Брат Герхард молча наблюдал за ним со своего места на ступенях, ожидая, когда же он наконец сдастся.