Скажите Жофике - Магда Сабо

Только она вымыла посуду – заодно и свой термос – и стала развешивать полотенце, как в дверь постучали. "Ой, кто же это? Читать не умеет! Или не заметил на двери записку? А вдруг это тетя Марта или какой-нибудь другой учитель?" Нет! Это был всего только Куль-шапка. Войдя, он снял с головы свой кулек и спросил у дяди Пишты, как он себя чувствует. Иштван Понграц в ответ только буркнул что-то.

– Еще хорошо, что этот живчик тут около вас крутится.

Куль-шапка погладил Жофи по голове. От его ладони пахло известью. Какой свежий, чистый запах; он немного напоминает запах хлора, исходивший от папы.

– Помогаешь деду?

– Какому там деду! – махнул рукой дядя Пишта. – Это внучка Карчи Юхоша. Того, что слесарем на инструментальном. Отец ее – Фери, Фери Юхош. Таких вот, как она, у него словно мышат полно.

Куль-шапка сел.

– А все же она вроде как выхаживает вас, старина. Скоро поправитесь.

– Не поправлюсь, а отправлюсь… на тот свет, – пробормотал дядя Пишта.

Куль-шапка достал папиросу.

– Ну, до этого еще далеко, туда всегда успеется.

Он придвинул к себе пепельницу с конской головой.

Сейчас закурит, а ведь в комнате больного курить не полагается. Но не может же она делать взрослым замечания! Идти уже надо. Из-за Куль-шапки она снова не может поговорить с дядей Пиштой.

– Все там будем, – заметил дядя Пишта. – Чихнуть не успеешь – и человек готов. Когда мне радикулит лечили, врач помер прямо на приеме, даже не охнул. Что ты там разбила, растяпа эдакая?

Жофи разбила колбу от термоса, именно ту колбу, о которой мама всегда говорила, что ее нужно беречь, потому что новой не купишь.

– Ага, разбила-таки, – захихикал дядя Пишта. – В чем же ты завтра свой личный обед принесешь. Да пропади пропадом тот, кто придумал, чтобы ты со своим пайком сюда ходила!

– Так вы говорите, врач помер? – спросил Куль-шапка.

– Помер. Все сначала было как полагается, даже шутки шутил: вы, дескать, папаша, теперь хоть на бал, и вдруг бах – головой об стол. И той девки-вертихвостки, что всегда около него крутилась в кабинете, как на зло, не было. Я схватил его за руку, трясу, трясу – никакого толку. Ну, думаю, беда может получиться. Лицо у бедняги серым стало.

– Старый был? – поинтересовался Куль-шапка.

Старый ли был папа? В августе ему исполнилось бы сорок три года. В дни рождения папы в торт вставлялись свечки: сколько десятков лет, столько толстых свечей, а маленькие означали единицы. Надо бы подобрать осколки. Она соберет их руками, сейчас нельзя выйти за щеткой.

– Так тебе и надо, – сказал дядя Пишта. – Теперь из пальца будет капать кровь. Ступай к ящику, там есть тряпочка, можешь завязать палец. Вот растяпа. Я еще вчера предупреждал тебя – будь осторожнее. Порезалась – так тебе и надо.

Он снова повернулся к Куль-шапке.

– Я бы не сказал, что старый, так, лет около сорока… Ну, значит, я кричать, звать на помощь. Побежал к двери, а в нее как раз входит другой врач, и девчонка с ним. Но моему доктору уже было не поднять головы.

– И "прощайте" не сказал? – сочувственно спросил Куль-шапка.

– Пробормотал он, сердечный, несколько слов: скажите, мол, Жофике… Да, кажись, Жофике какой-то или кому-то там еще, а что именно – не разобрать уж.

– Так и не разобрали, что он говорил? – встревожился каменщик.

– Только он да господь ведают про то. Я придвинулся было к нему совсем близко, а он уже на том бережку.

Осколки со звоном упали в ящик с мусором. На дне ящика, под тряпками, лежал мячик. Красный мячик. Ладно, она дома завяжет палец бинтом. Все равно йодом надо смазать. Жофи опустила в сумку полегчавшую алюминиевую коробку.

– Что, уже? – посмотрел на нее дядя Пишта,

– И мне пора, – поднялся Куль-шапка.

– Ну чего ты так спешишь?

Жофи думала, что спрашивают каменщика, и молча пошла к дверям.

– Ты завтра-то пораньше приходи. Может, я и подекламирую.

Ей вслед раздался хриплый старческий смех,

– Держи три форинта!

Зазвенела жестянка.

– До свидания, – прошептала Жофика.

Куль-шапка, насвистывая, снова натянул на голову кулек, засунул в карман Жофики один форинт "на мороженое" и, уже напевая: Осенью, дружок, спеет черный виноград, – легко взбежал по лестнице.

На дворе снова начался дождь. В кружке юных поварят приготовили и доели третье блюдо: манные фрикадельки с творогом. Дора смотрела в окно и гадала, куда дела Жофика корзину с мясом и молоком. И вообще чего она бродит по школе? Посуда была уже помыта, все разошлись по домам, а Дора все думала, почему Жофи шла не в сторону классов, а к подвалу. Что там может быть такое? Перед тем, как выйти из школы, Дора быстро спустилась вниз и внимательно огляделась. Но ничего особенного там не было, только двери квартир технических служащих: тети Добози, дяди Сумпера и дяди Пишты. Хотя Дора была не в духе, она все же рассмеялась. Да и как ты тут не будешь смеяться! Оказывается, дядя Пишта мастер не только ругаться, но и декламировать. Своим старым, хриплым голосом он твердит на весь коридор: Здесь я родился, я в своем краю. Вот никогда бы не подумала, что он может читать стихи.

Дождь теперь лил как из ведра. Ей-то все равно, она живет тут же, на площади Апацаи Чери, а вот Жофи далеко идти. Она промокнет насквозь без пальто.

Тетя Като не отрываясь смотрела на Жофи.

Не девочка, а суслик из затопленной водой норки. Теперь, когда бедного Габора нет в живых, выясняется, что Юдит вовсе не такая уж и чистюха. Палец ребенка обмотан тряпкой, да такой окровавленной, что смотреть тошно. От Жофи за версту разит кухней, и передник на ней совсем не свежий. Вряд ли из нее когда-нибудь выйдет толк: ни сноровки, ни ума. С Юдит все может статься, вероятно, она посылает дочь за готовыми обедами, больно увлеклась своими научными трудами. У девочки даже не судки, а термос. Сверху-то шелк, а снизу щелк. Как запущено ее дитя! Като всегда предчувствовала, что Юдит не будет подходящей женой для Габора. Но Габор был упрям, да и отец их считал, что на Юдит свет клином сошелся. Ее, Като, и мать просто не слушали. И вот результат. Поистине, не ребенок, а "чудо".

Какая Жофи все же рассеянная: уже второй раз ей предлагают зайти в ванную и вытереть волосы полотенцем – и все впустую. Только ежится на стуле да смотрит в одну точку, как гном. Насколько легче с Марианной, как она умеет следить за собой, как заботливо накручивает на ночь волосы. Какая вежливая и предупредительная! Точно не ребенок, а взрослый человек. Поди ж ты, вместе с Юдит рожали, вместе катали коляски – а дети разные. Юдит все мечтала, какой станет ее Жофи, когда вырастет. Но разве можно ее сравнить с Марианной? Марианна отличница, теперь она заслуженно отдыхает в немецком международном лагере. Одним можно доверить защищать честь школы, другим лучше сидеть дома. В школе всё понимают. Знали, кого отправить за границу.

Вот и еще один пример. В нем видна вся Юдит. Подкинуть ей ребенка! Видите ли, пока она не уйдет в отпуск, Жофика должна каждый день после обеда являться сюда, чтобы не болтаться одной в квартире. У Като, мол, здоровая семья, и девочке это пойдет на пользу. Она будет гулять во дворе и дышать свежим воздухом. А есть ли время у Като, чтоб следить за ребенком? Об этом Юдит, конечно, не подумала. Еще хорошо, что Жофи не из капризных, возиться с ней много не приходится. Сядет себе в уголок, где сложены игрушки Марианны, да копается там до пяти часов, пока не придет время идти домой.

Удивительно, как эта тупица вытянула на "посредственно"? Только и знает что смотрит бессмысленно в одну точку. Уж не думала ли Юдит, что она, Като, будет нянчиться с ее ребенком? А кто за нее белье постирает? Пусть деточка сама себя развлекает. Ей, Като, с Жофи нянчиться некогда.

Като опять взвесила два с половиной килограмма белья и сложила его в стиральную машину. В сентябре она переведет Марианну в другую школу – если удастся, в другом районе. Но для того, чтобы получить разрешение записать ребенка в школу в другом районе, надо объяснить причину, вызвавшую необходимость перевода. Надо идти к чужим людям, рассказывать о своем несчастье. На это у Като не было сил. Не из-за Калмана, нет! Он давно потерял уважение окружающих, с ним считаться не приходится. Она сама просто не в состоянии говорить о всем, что пришлось пережить за этот год. Да и кому говорить? Марте Сабо, той, что теперь классным руководителем у Марианны? Когда-то, еще перед выпускными экзаменами, Като ей первой поведала о своем обручении. Уже тогда на физиономии этой несчастной было написано, что на ней никто не женится. И вот теперь именно Марте Сабо сказать, что и ее личная жизнь пошла насмарку. Нет, невозможно! Она никак не могла найти выход.

Еще ладно, что Марианна ничего не замечает. Над головой ее, можно сказать, загорелся родительский кров, а девочка не видит пожара. Как и прежде, она после обеда достает книжки и садится заниматься, потом все убирает за собой и бежит на урок балета. Где ей видеть, что бедная мать плачет в ванной комнате и потом тщательно запудривает покрасневший нос и опухшие веки. Марианна такая сосредоточенная – само прилежание! Девочка ненаглядная! Даже в поезде она утешала мать, стоящую на перроне: "Не плачь, мамочка, я еще не видела моря, и мне не мешает поупражняться в немецком". Какая умница, не пролила при расставании ни слезинки, чтоб только мать не расстроить. А ведь знала, что проведет вдали от дома несколько недель. С Марианной легко обо всем договориться. Стоило единственный раз сказать – больше не водись с Дорой, как она тут же согласилась, хоть Марианна, Дора и Жофи считались прежде неразлучной тройкой. Только вечером, во время купанья, поинтересовалась, почему с Дорой теперь нельзя дружить, и, когда услыхала, что это знакомство не на пользу, покорно растянулась в ванне и стала выжимать воду из губки. С тех пор Дора у них не появлялась. Юдит тоже потребовала от Жофи, чтоб та перестала разговаривать с сестрой госпожи Вадас, и несчастная крошка молча покорилась. Трусливее ребенка поискать надо.