Шпион - Бернард Ньюмен

Узнает ли он меня? Я уже говорил, что в моей внешности не было ничего необычного, кроме цвета волос. Я вполне прилично вжился в роль другого человека. Узнает ли он меня? Ответ на этот вопрос последовал быстро. Как только мои конвойные поставили винтовки к ноге, он поднял голову от бумаг и посмотрел на меня. Я увидел выражение удивления на его лице. Я смотрел на него спокойно, не показывая никаких знаков того, что узнал его. Но для совпадения это было уже слишком: я почти мог видеть, как работает его ум — он знал, что я свободно говорю по-немецки, в то время у меня не было причин скрывать это. Выражение удивления сошло с его лица, теперь на нем можно было видеть только холодный расчет.

Заседание трибунала началось. Первые свидетели дали свои показания. Баварский капитан, казалось, не слушал их слов, он все еще напряженно думал. Внезапно, в перерыве между выступлениями свидетелей, он прошептал председателю суда что-то, от чего глаз того приобрели удивленное выражение.

— Можно это сделать? — услышал я вопрос капитана.

— Да, это возможно, — председатель несколько колебался. — Это необычно, но…

— Это уладит дело, или нет?

— Да, уладит. Хорошо, я согласен. Суд объявляет перерыв на один час.

Что происходит? Я теперь знал, что мое положение безнадежно. Существующих доказательств уже вполне хватило бы для смертного приговора, но если баварский капитан заявит, что узнал меня…

Меня ввели назад в зал.

— Они здесь? — спросил судья военного полицейского.

— Да, господин полковник. Комендант барака для военнопленных попросил, чтобы мы их ему вернули.

— Конечно, вернем. Наденьте их на подсудимого.

Я понял суть их плана, когда увидел, что полицейский вытащил британскую офицерскую фуражку и шинель. Я запротестовал — почему на меня насильно надевают вражескую форму? Но, естественно, это было бесполезно.

— Ну? — спросил председатель суда.

Капитан не сомневался. — Да, — сказал он, — совершенно верно. Он английский офицер. Мы беседовали с ним о время неофициального перемирия в Рождество. Я хорошо запомнил его, потому что он настолько хорошо говорил по-немецки, что один из моих коллег даже предположил, что, возможно, он один из наших агентов, работавших в британском тылу.

— У вас нет сомнений?

— Никаких, господин полковник. Только цвет волос он изменил — вот почему я вначале колебался. Но теперь я уверен. Если хотите, я выйду из состава суда и выступлю как свидетель под присягой.

Конечно, это был мой конец. Мне не стоит описывать оставшуюся часть процесса, потому что с этого момента результат был предрешен. На самом деле через полчаса я понял безнадежность ситуации и совсем опустил руки. Мне хотелось бы подчеркнуть, что со мной обращались вполне пристойно, суд был честным и предоставлял мне все возможности, чтобы задавать вопросы свидетелям. Но конечно, это мне никак не могло помочь. С огромным трудом я еще мог бы попытаться как-то объяснить косвенные улики, вроде фрагмента взрывателя, того, что я не узнал брата Ирмы, и еще парочки мелких ляпсусов, но один факт, что меня узнал немецкий офицер, делал все эти доказательства и мои объяснения малозначащими для суда. По крайней мере, если бы я признался, со мной обращались бы как с офицером вражеской армии, но не как с платным шпионом. Но я сам удивляюсь, почему инстинкт подсказывал мне, чтобы я не называл своего настоящего имени.

Председатель суда действительно обращался со мной достойно и порядочно. Он сообщил, что все мои желания будут исполнены в точности. Тем не менее, конечно, приговор мог быть только один — «признан виновным и приговорен к расстрелу на следующее утро».

Меня быстро отвезли назад в Ланс, где обычная гражданская тюрьма теперь использовалась немецкой военной полицией. Уже наступил вечер. Жить мне оставалось около двенадцати часов. Я сидел в камере и думал.

Странно, но я не чувствовал страха смерти. На самом деле, это не так необычно, как кажется. Во время боев я часто замечал, впрочем, что солдат боится не столько смерти, сколько боли. Я был в хорошем настроении, когда смирился с судьбой, ожидавшей меня следующим утром. Я был готов к смерти — и никогда прежде я не был столь спокоен. Во-первых, конец казался совершенно неизбежным, но я все равно, конечно, высматривал, не представится ли мне шанс для побега, пусть самый маленький.

Я не питал больших надежд. Моя камера была одной из многих, расположенных в длинном коридоре. Она была хорошо заперта, а дверь никак нельзя было выбить. В коридоре на посту стоял вооруженный солдат. Я засек время и выяснил, что он проходит мимо моей двери каждые десять минут. А так как я был интересным и необычным узником, он из любопытства каждый раз подглядывал за мной в дверной глазок, защищенный проволокой. Вероятно, у него был строгий приказ следить за мной. Потому, взвесив все, я решил, что пришел мой неизбежный конец. Мне оставалось лишь ждать смерти. Когда солдат проходил мимо моей двери, я позвал его и попросил привести ко мне начальника тюрьмы.

Он пришел. Это был очень приличный пожилой мужчина, который с сожалением смотрел на английского офицера, попавшего в такое положение. Было очевидно, что он восхищался тем, что я сделал. Он был уже старым человеком и, несомненно, война не приносила ему никакой военной славы. Он не выражал никакой злобы в мой адрес. Мы говорили о таких вещах, как боевой дух среди офицеров. Я рассказал ему, например, что немецкий офицер-подводник, потопивший наши корабли «Абукир», «Хог» и «Кресси» пользовался большим уважением среди британских моряков, несмотря на тот огромный ущерб, который он нанес нашему флоту. Начальник тюрьмы, со своей стороны, сделал все, чтобы последние часы моей жизни протекали для меня легко. Он сказал, что я могу заказать любую еду, которую пожелаю, и он с радостью исполнит все мои разумные желания. Так как я не мог попросить ничего из того, что могло бы мне помочь с побегом, я мог бы попросить только бумагу и перо, чтобы написать последние письма домой. Еще я попросил его достать мне английскую форму, чтобы меня расстреляли в мундире моей страны, а не чужой. Он пообещал мне сделать это. Когда он ушел, уже была глубокая ночь, а когда он вернулся с пишущими принадлежностями, все вокруг стихло. Что касается мундира, то он пообещал подготовить его к утру.

Именно он предложил мне то, что имело столь серьезные последствия, когда спросил, не хотел бы я перед смертью увидеть капеллана. Как ни странно, я сам никогда об этом не думал, хотя это обычное дело для человека, который готовится к смерти. Честно говоря, мне не столько хотелось увидеть священника как такового, поскольку я был уверен, что в свой последний час (как и в любое другое время) обычный человек точно также может общаться с Творцом наедине, как и с помощью любого постороннего человека. В любом случае, в моем положении я теперь был бы рад увидеть хоть кого-нибудь. Мне нужно было сделать еще несколько мелких распоряжений, а священник, как мне казалось, смог бы помочь мне лучше, чем начальник тюрьмы. На самом деле, ведь это его работа, потому я сразу согласился, что хочу его увидеть.

Ожидая священника, я начал писать последнее письмо домой. Только когда я дошел до середины письма матери, которая была для меня самым дорогим человеком на свете, я понял, насколько близко подошла ко мне смерть. Я ощущал тщетность и пустоту. То же самое я чувствовал раньше, когда я видел молодых людей идущих на смерть в бою — то, что моя жизнь потеряна напрасно. Конечно, я еще многое мог бы сделать для Англии и всего человечества, но теперь мне предстоит исчезнуть в пустоте. Я сделал кое-что, это правда, но я знал, что мог бы сделать намного больше. Я прекратил писать на середине письма и снова прошелся по камере. Неужели совсем нет возможности для побега? Может быть, возможно помилование в последнюю минуту? Ответ на оба вопроса был ясен — он мог быть только отрицательным. Даже если бы я сам строил камеру для заключенных, я не смог бы построить ее прочнее и надежнее, чем та, в которую я попал. Что касается помилования, то тот ущерб и человеческие потери, которые были результатом моей диверсии, не оставляли мне места для такой надежды.

Но в тот момент, когда в камеру вошел священник, у меня появился проблеск надежды. Начальник тюрьмы, введя его, оставил нас одних. Я спросил, сколько времени мы можем беседовать, на что начальник тюрьмы ответил, что время неограниченно. Несомненно, у меня было много мелких распоряжений, и капеллан с радостью пообещал заняться ими. Я очень сердечно поблагодарил его и сказал, что мои дела не займут у него больше часа, потому что мне не хотелось бы лишать священника ночного сна.

Еще до того, как начальник тюрьмы ушел, оставив нас одних, я критически оценил моего нового гостя, потому что с его появлением в моем мозгу возникла какая-то новая надежда. Священник был лет на десять-пятнадцать старше меня, не очень высокий и довольно щуплый. Внешне он совсем не походил на меня, хотя бы потому, что его волосы были темными, а мои были осветлены до почти белого цвета. Кроме того, у него были темные усы щеточкой — такая форма в то время была популярна и в английской, и в немецкой армиях. Еще он носил очки с толстыми стеклами. Несмотря на это, мой опыт актера уже через пять секунд подсказал мне, что с помощью краски для волос, накладных усов или волос и жидкого резинового клея я легко выдал бы себя за этого священника. Этого было достаточно, чтобы надежда прочно поселилась в моем сердце.