Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Прошло еще около месяца, прежде чем я смогла встать на ноги. Вскоре после этого в барак явился скучный белый господин и стал расспрашивать: имя, возраст, полное имя и род занятий хозяина, чем занималась в господском доме? Я уже хорошо понимала по-испански и могла ответить. Тогда господин, криво усмехаясь, заявил, что он выиграл меня у моего хозяина в карты, что я этого не помню, потому что лежала в горячке, что он не знает, за что меня так били, но если я стану болтать лишнее, то побьют еще сильнее. А поскольку у него в доме полно своих дармоедок, то он намерен меня продать, немедля.

Сказано – сделано. Недели не прошло, как я стояла в отгороженном канатами пространстве невольничьего рынка Старой Гаваны, и в первый же день была продана и увезена новым хозяином в имение "Санта-Анхелика" в Матансасе, недалеко от городишки Карденас.

Сразу надо рассказать, в какое место и к какому хозяину занесла судьба, потому что это определило мою последующую жизнь на много лет.

Дон Фернандо Лопес Гусман был кабальеро лет тридцати пяти, среднего роста блондин с очень светлыми волосами, глазами цвета бутылочного стекла и кожей молочной белизны. Он был ни умен и ни глуп, ни добр и ни зол, слегка образован и в меру невежественен. А самое главное, он был глубоко убежден: господь бог создал весь мир исключительно для его удовольствия и более ни для чего. А поскольку сеньор был богат, никто нипочем не мог убедить его в обратном.

Его богатство заключалось в нескольких сотнях кабальерий земли с плантациями сахарного тростника, цитрусовыми садами, стадами коров и конскими табунами на необъятных пастбищах, а также в двухстах чернокожих рабах, руками которых обеспечивалось процветание имения.

Человек, получивший в наследство такое достояние, мог себя считать хозяином жизни… и считал себя им без тени сомнения. Сеньор Лопес не любил проводить время в усадьбе и утруждать себя делами, которые и так шли неплохо под присмотром майораля, тучного немолодого мулата Давида, носившего ту же фамилию – Лопес. Давид был свободным и приходился сеньору родным дядей. Сам сеньор не любил об этом вспоминать, так же как и о прочих шалостях своего деда. Правда, дон Фернандо сам любил пошалить и развлечься на стороне и знал на перечет все бордели во всех городах острова, где ему приходилось бывать. Любил он и покутить, но самой главной его страстью были карты. Зеленое сукно неудержимо влекло к себе этого человека и однажды едва не довело до беды. Проигрыш грозил расстроить даже такое состояние, как его. Но поскольку весь мир должен был расплачиваться за удовольствия человека по имени Фернандо Лопес, то он вышел из положения, женившись и отдав за карточные долги приданое жены.

Собственно, в подарок жене он меня и привез. Я увидела ее в первый же день по приезде – тридцатилетняя смуглая, довольно красивая женщина, но словно чем-то обиженная. Ее звали Мария де Белен, попросту сеньора Белен, как все к ней и обращались.

– Спасибо, друг мой, ты мне очень угодил, – сказала она мужу, оглядев меня критически. – Только жаль, что она такая уродина – кожа да кости.

Супруги сидели за столом в нижней гостиной большого дома в усадьбе, и место подле хозяйки занимала еще одна белая дама, о которой я не сразу догадалась, кто она была на самом деле. Видавшая виды вдовушка по имени Умилиада Тельес приходилась хозяйке двоюродной теткой и являлась при бездетной хозяйке одновременно приживалкой, компаньонкой и дуэньей. У тетушки не было ни гроша за душой, тем не менее она так же, как и сеньор, считала, что из жизни надо извлекать максимум удовольствия, неважно за чей счет.

Меня покоробило, что хозяйка назвала меня уродиной, но почтенная дама утешила на свой манер:

– Ерунда, милая. Попав в дом, эти бездельницы скоро отъедаются, как на убой. Ты ее не узнаешь месяца через два.

На том меня и отослали на кухню – кормить; но по дороге не утерпела и остановилась около большого зеркала – посмотреть на себя.

Ну, посмотрела и чуть не упала на месте. Хозяйка была права: передо мной стояла тощая, как палка, женщина на вид лет на десять старше меня, с ключицами, выпирающими из-под кожи, с тусклыми глазами, всколоченной куделей вместо волос, в грубом холстинном платье. Ужас какой-то!

Ключница Саломе проводила меня в барак для прислуги – длинное строение, примыкающее торцом к белому господскому дому и разделенное перегородками на много небольших комнатушек со сквозными дверьми, из которых одна выходила в патио, а другая прямо в сад. Правда, в сад по ночам пускали собак, так что толку в этих дверях было немного.

Саломе раздобыла горячей воды и мыла, принесла два ситцевых платья, сандалии, несколько ярдов полосатой ткани. Добрая душа, она была кормилицей хозяйки и пользовалась ее неограниченным доверием. Мужа своей питомицы она терпеть не могла, называла его обалдуем и еще десятком прозвищ похуже того. Ко мне тоже старушка прониклась чем-то вроде материнского чувства и немедленно начала посвящать во все тонкости жизни в усадьбе. Домашним слугам жилось не в пример легче, чем прочим неграм: хозяина по большей части дома не бывает, хозяйка строга, но не чрезмерно, майораль Давид прислугу не трогает, разве только кто-то из хозяев попросит наказать лакея, пойманного с поличным при краже водки; но вот сеньора Умилиада! Эта любит помудрить над челядью и пустить в ход тонкий хлыст, с которым никогда не расстается, особенно когда никто из хозяев не видит. Но упаси господи на нее пожаловаться! Непременно устроит что-нибудь так, что попадешь потом под настоящую порку. Лучше стерпеть молча! Единственный человек, которого вдовушка боится – старшая молочница Обдулия, потому что Обдулия – первая колдунья по всей округе и знается с чертями. Жаль, старуха редко покидает свою маслобойку и сыродельню.

Я приводила в порядок два месяца не мытые и не чесаные волосы и внимательно слушала ключницу, рассуждая про себя: "Вырваться отсюда удастся неизвестно когда.

Придется приспосабливаться к здешним диким порядкам…" В доме Митчеллов я слыхом не слыхивала о таких вещах, как плеть или порка. Поневоле подумаешь: что-то есть в идеях Руссо…

Долго я не могла уснуть в первую ночь на новом месте. То ли слишком болели не как следует сросшиеся ребра, то ли слишком безнадежны были мысли в голове ("Бедный, бедный Робин Крузо! Где ты был и куда ты попал?")… Шорохи, скрип приоткрывающейся двери я услышала сразу. Дверь со стороны двора пропустила в себя чью-то коренастую фигуру с кучерявой макушкой, хорошо видной в свете злополучной луны.

Несколько секунд спустя дверь закрылась за ночным визитером с другой стороны, причем куда громче, чем открылась.

Утром по ссадинам на скулах я опознала нежданного гостя: это был Натан, один из лакеев в доме. Над ним вся дворня потешалась целый день.

Наутро Саломе повела меня в дом, показывая, чем мне надлежит отныне заниматься…

Конечно, я не утерпела опять поглядеть на себя во вчерашнее зеркало. Конечно, тому, что я в нем увидела, было далеко до парадной горничной богатого дома. Тем более до молодой госпожи из дома кузнецов. Но заморенную клячу я себе больше не напоминала и подумала, что уж если я попала в этот дом, надо бы в нем попробовать устроиться поудобнее. А там – кто знает?

Выучка миссис Дули стоила многого! Кое-чему я могла бы поучить и старую ключницу.

Она, например, не умела полировать серебро, и столовые приборы пребывали в самом жалком состоянии. А что касалось платья и белья хозяйки, то я могла заметить, что лондонские моды слегка запаздывали по пути через Атлантику. Другое дело, что работник из меня был еще не важный, и послеобеденный отдых приходился очень кстати.

Так прошли два дня.

Был конец июля – яркого и жаркого, от которого я успела отвыкнуть в прохладной сумрачной Европе. Дни начинались прохладным росистым утром, потом солнце пекло макушку, заставляя топтать ногами собственную тень, потом, как по расписанию, срывался ливень с грохотом и молнией, сверкавшими будто перед глазами, а через полчаса снова чистое небо до самого вечера, который падал отвесно, как занавес на театральной сцене. Так же отвесно и неожиданно вставало утро, и восход солнца расторопная прислуга встречала, занятая работой.

Я подметала пол на веранде второго этажа, откуда было хорошо видно округу: и негритянский поселок в полумиле, окруженный, как тут водилось, стеной, и конюшни, лежавшие немного ближе, а правее – скотный двор. А левее раскинулись покрытые лесом холмы Колизео.

Вот с этих-то холмов поздним утром – солнце не встало и в ползенита – стал скатываться словно язык рыжего пламени. Пыль вокруг вилась клубами, и скоро стали слышны и грохот некованых копыт, и крик жеребцов, и резкие возгласы всадников: это скакал табун. Скоро топот и ржание повисли в воздухе, закружившись на одном месте: лошадей загнали в ограду.

Звуки беспокоили и будоражили. Сразу вспомнился брат, красующийся на козлах или запятках, недавно оставленный и такой недостижимо далекий Лондон, тамошние веселье и приволье. Взгрустнется любому! Так что после обеда мне не лежалось и не спалось, несмотря на больные бока; а вместо этого я решила выйти в сад, куда попасть все было недосуг.