А жизнь была совсем хорошая (сборник) - Мария Метлицкая

А мухоморы? А осы, от укуса которых можно сразу раздуться и умереть? А змеи, наконец? Божечки мои! Завтра, нет, это уже сегодня, дотерпеть бы до шести утра, на первое метро и – на вокзал! Схватить скорее Котика, прижать к себе! Целовать его теплую макушку, вдыхать его родной запах и… Быть самой счастливой на свете. Потому что рядом ее сынок! Чуть успокоившись – ночью не страшны Котику лесные звери, насекомые и ядовитые ягоды, ночью детей не водят на речку и в лес, – она наконец уснула.

Проснулась в десять утра – вот тебе и материнское сердце! Так стало стыдно, что бросилась одеваться – никаких чаев и никаких бутербродов! На вокзал! У двери ее настиг телефонный звонок. Схватила трубку – вдруг из садика? Нет, сонная Клавка. Как всегда, со своими дурацкими шуточками – типа, как провела первую свободную ночь? В одиночестве?

Нина раскричалась:

– Дура ты, ей-богу! И вообще отстань! Некогда мне, убегаю!

– Куда? – удивилась Клавка.

– В Пестово. К Котику, – отрывисто и нехотя объяснила Нина.

– Что-то случилось? – В голосе подруги явная тревога.

Нина смутилась.

– Пока нет.

– Что значит – «пока»? – прицепилась настырная Клавка.

– Ну, пока, – растерялась Нина.

И тут же, не ожидая критики и оскорблений, затараторила:

– Пока! А дальше – все может быть! И гадюки ядовитые, и пчелы! И ягоды волчьи! И мухоморы! И омуты в реке! А если он потеряется? Заблудится если? Кто вот будет его искать? Кому до него будет дело?

Клавка молчала, переваривая информацию. А когда переварила, заорала, как сумасшедшая:

– Ну ты и кретинка! Совсем полоумная! Какие звери, твою мать? Какие мухоморы? Какие омуты, придурочная! Там на десять ребятенков две воспитательницы и нянечка. Дневная и ночная! И еще – медсестра, врач, плотник, физрук, начальник, куча поваров и еще черт его знает кто! Кому до твоего Котика нет дела? Кто в тюрьму захочет, если ребенок потонет или отравится? Ты что, совсем с ума съехала? Совсем рассудок потеряла?

Клавка орала, не останавливаясь.

– Все это – дурь твоя, оттого, что без мужика! Оттого, что в голове только Котик драгоценный – и больше ничего! Ни одной мысли нормальной! Змеи, мухоморы… Потеряется… Радоваться не умеешь, эгоистка чертова. На воздухе дитя, на природе… Это ты тут в жаре мозгами сопрела. Поедет она! Никуда не поедешь. Истеричка! Дома сиди, – рявкнула Клавка. – Приду скоро!

Нина опустилась на табуретку – совсем без сил. И вправду, почему надо думать о самом плохом? Все детишки ездят на дачу в Пестово, все мамки довольны. Посещают детишек только в родительский день и живут спокойно! Никто про страшное и думать не думает! В кино бегают, отсыпаются по выходным, некоторые даже на море успевают смотаться – пока дитенок с садом на даче! А она… И правда – придурочная! Собралась, заполошная… На следующий же день! Как говорил папа: «Нина! Работай мозгом! – И тихо добавлял, почти неслышно: – А не задницей».

Она скинула босоножки, сняла платье и пошла на кухню – пить чай. Только бутерброд с сыром все равно в горло не лез. Клавка приперлась минут через сорок – злая, дерганая:

– Разнервничалась из-за тебя, дуры!

Съела полкило сыра без хлеба, не переставая поносить подругу. А потом жестко сказала:

– Квартиру отмой! Генеральную сделай! Перестирай, перегладь, перемой! Вон люстру, например. Короче, делом займись. А вечером, – тут Клавка хитро улыбнулась, – у нас с тобой выход. В смысле – в свет.

– В какой свет? – испугалась Нина. – Не хочу я ни в какой свет! Не пойду!

– Пойдешь! – грозно рявкнула Клавка. – Еще как пойдешь! Как миленькая. В ресторан пойдем, в «Прагу». С Ашотиком и его братом. Из Дилижана приехал. Важный человек, при деньгах.

– А я ему зачем? Важному? – совсем расстроилась Нина.

– Ему женщина в Москве нужна. Постоянная. Приличная, русская, не гулящая. Скромная. Он по делам будет часто приезжать, ну и… Чтоб не скучать, короче! Ты что, совсем дура? Не понимаешь?

Нина помотала головой и уже собралась снова расплакаться.

– Не пойду я, Клавка! И не уговаривай. Не нужен мне ни важный, ни богатый. Никто не нужен! Кроме Котика.

– Пойдешь! – твердо сказала Клавка. – Ашотик просил. А как ты Ашотику откажешь? Сколько он тебе добра сделал, забыла?

Нина покачала головой – добро она помнила. И гранаты с рынка, когда она была совсем слабая после аппендицита. И антибиотики дефицитные, когда Котик заболел тяжелой ангиной. И костюмчик вязаный, синий, импортный. И машинки. И билет на елку в Кремлевский дворец. Все Нина помнила. Все Ашотиково добро и все милости. И кто она ему такая со своим Котиком? И что он, обязан? Нет, ни минуты. А вот она ему – да. По полной обязана.

Нина молча кивнула – сдалась. Подумала: «В ресторан пойду, а дальше – ни-ни. Никаких братьев с их потребностями не будет. Просто из уважения и благодарности к Ашотику схожу».

Клавка, видя, что упрямая Нина сдалась, затараторила:

– «Прага» – это, Нинка, просто дворец королевский. Все в золоте, буквально все. А люстры какие! А гардины! Не хуже, чем в Большом театре. Правда, там я не была – картинки видела. А ты была, Нин? В Большом – была?

Нина вяло кивнула.

– Так вот, там – еще лучше! Потому что еда и музыка!

– В Большом тоже музыка, – вяло ответила Нина.

– Правильно! – кинула Клавка. – Зато еды нет. Икры поедим, крабов, шампанское выпьем, а? Нинк?

Нина вздохнула:

– Выпьем.

– К шести я у тебя. В смысле – внизу. Ашотик с братом на такси подъедут. Кавалеры! Не то что наши Ваньки рублевые. Алкаши сплошные!

Клавка убежала к матери. У той опять давление и две «Скорых» за ночь. Стерва старая.

Впереди был огромный и грустный день. Пустой день. Очень грустный – от тоски по Котику и от предстоящего визита в роскошную «Прагу». Вот ведь угораздило этого брата из Дилижана приехать, когда Нина совершенно свободна – и не откажешься. Она решила взять себя в руки и заняться делом – вытащила из темной комнаты швабру, тряпки и пылесос. Вымыла полы, протерла пыль, и весь запал ее быстро пропал – неохота. Все неохота. Посмотрела на люстру – и вправду стекляшки все грязные, мутные. А мыть не стала – на все на это нужно настроение. А настроение, понятное дело, никакое.

В пять вечера сползла с дивана, вымыла голову, накрутила волосы на бигуди, достала, вздыхая, выходное платье – синее в белый горох, рукав фонариком, кружевной воротничок. Протерла белые туфли – тоже выходные, на каблуке, с бантиком спереди. Достала белую сумку и увидела, что дерматин пожелтел. Пробовала отмыть – не получилось. Ну и черт с ней! Пойду с пожелтевшей. И для кого я, собственно, прихорашиваюсь? Для какого-то неведомого дядьки? Наверняка лысого и с пузом – такого же, как Ашотик. Ресницы красить не стала – много чести! Не надо ей ему «понравиться»! Ни одной минуты не надо! Села на стул и посмотрела на часы – пора выходить. Никуда не денешься! Тяжело вздохнув, Нина поковыляла по лестнице вниз, точно на эшафот. Выходные белые туфли с бантиком жали невыносимо… И скрипели как несмазанная телега.

Все оказалось так, как она себе и представляла, – брат Ашотика был немолод, пузат, златозуб и не в меру разговорчив. Нину он рассматривал с довольной и радостной улыбкой, словно близкую и любимую родственницу, которая наконец-то приехала в гости в его гостеприимный и хлебосольный дом.

«Прага» оказалась и вправду дворцом – куда там Большому театру. Нина зашла, огляделась и заробела, когда пожилой и очень значительный метрдотель склонился перед ней в сдержанном поклоне.

А вот Клавка не робела – за стол с белоснежной скатертью уселась, словно у себя в бухгалтерии. Закурила, закинула ногу на ногу, хрустальную пепельницу придвинула. Попросила холодного шампанского – ничего себе!

Нина смотрела на неробкую подругу во все глаза – та словно всю жизнь прожила, не печалясь – будто выросла в роскоши и богатстве. При хрустальных люстрах, малиновых коврах, жестких накрахмаленных салфетках и роскошных тарелках – размером с полстола и с золотыми вензелями по краям. Заказывали мужчины. Даже Клавка помалкивала – Кавказ, женщина, молчи!

Принесли разную роскошь – черную икру, розовые крабы, политые майонезом, тонко нарезанную красную рыбу, украшенную дольками лимона. Буженину со слезой и горкой малинового хрена. Нина все это видела впервые – такую красоту и такое роскошество. В молодости она была в ресторане на юбилее отца – в скромном, небольшом, у метро «Черемушки». Там было все довольно обычно, никаких открытий и удивлений. Играл, правда, ансамбль, и Нина кружилась в вальсе с отцовским начальником Пал Петровичем. Кто кого удерживал – непонятно. Пал Петрович был уже вполне себе «хорош» и без конца наступал бедной и юной Ниночке на новые туфли. И еще один раз Нина была в кафе – на дне рождения своей начальницы, Вероники Семеновны. Там тоже все было обычно – и небольшой зальчик с дешевыми шторками и шаткими столиками, и небрежные официанты, и сама, собственно, еда. Посидели, съели по порции салата, куриного жаркого, закусили жирным и невкусным тортом – и по домам.