Надеюсь и люблю - Кристин Ханна

Лайем задернул шторы и вернулся к рабочему столу, где собрал в кучу разрозненные больничные карты. Он знал, что через несколько минут его ассистентка, сестра Кэрол Одлмен, войдет и сообщит, который час. Можно подумать, что он сам этого не знает! Как будто он не ждет этого часа на протяжении целого дня!

Стук в дверь.

– Доктор? – Кэрол осторожно толкнула дверь и вошла в затемненную комнату. – Уже половина третьего. Мэрией была вашим последним пациентом на сегодня.

Лайем устало улыбнулся в ответ. Ему бы очень хотелось, чтобы Кэрол не заметила усталости на его лице.

– Мидж звонила днем. Она оставила лазанью и салат на кухонном столе, – добавила сестра.

За последнее время Лайем усвоил еще одну вещь – люди, как правило, не знают, чем помочь ближнему в критической ситуации, поэтому они начинают готовить. Весь город, казалось, объединился в желании помочь Кэмпбеллам пережить это нелегкое время. Лайем был благодарен им всем, но когда ему приходилось засиживаться далеко за полночь, чтобы ответить на множество писем, у него часто опускались руки. Каждое приготовленное чужой женщиной блюдо напоминало ему о том, что Микаэлы нет дома… что она сейчас не может сделать того, что делала всегда.

– Спасибо, Кэрол.

Он отодвинул кресло, снял халат, надел куртку и вместе с сестрой вышел из кабинета. В приемной они расстались.

По пути в больницу он проехал мимо резной деревянной вывески, на которой красовалась надпись: «Вы покидаете Ласт-Бенд, родину „Гризли“ – чемпиона штата по футболу 1982 года». Транспарант, висящий через дорогу, рекламировал ежегодный зимний спортивный фестиваль.

Это произойдет совсем скоро. Не забывай.

Лайем въехал на больничную стоянку. В медицинском центре сегодня было необычно тихо. Снег завалил все вокруг и превратил автомобили в овальные белые кучи. Лайем припарковался на своем обычном месте и полез под сиденье, чтобы достать оттуда коробку и альбом с фотографиями. Он не стал брать с собой пальто, а лишь поднял воротник фланелевой рубашки и поспешил в больницу.

Стеклянные двери бесшумно разъехались, стоило ему наступить на коврик. В приемном отделении служащие развешивали рождественские транспаранты. Лайем помедлил на пороге, а затем заставил себя вступить в стерильную среду, к которой он привык на работе, но которая сейчас бесила его. Он шел по коридору, изредка кивая знакомым докторам и сестрам. Ему не хотелось, чтобы слишком много людей видели его в состоянии отчаяния.

Никто из них не верил в то, что Микаэла придет в себя, а если это случится, то никто не мог дать гарантии, что это будет прежняя Микаэла – в лучшем случае ее подобие. А в худшем… об этом старались не думать.

Лайем миновал регистратуру и помахал старшей сестре. Она улыбнулась в ответ, и в ее взгляде он увидел отблеск надежды, похожий на тот, который отражался в его собственных глазах. Так мало уверенности, столько муки, но как сильно желание преодолеть приговор природы!

Он на мгновение помедлил перед запертой дверью палаты Микаэлы, собираясь с силами, затем повернул ручку и вошел внутрь. Шторы были плотно задернуты, хотя каждый раз, приходя сюда, он раздвигал их. И сейчас, прежде чем подойти к кровати жены, Лайем отдернул голубые занавески.

При первом взгляде на нее сердце замерло у него в груди, дыхание остановилось. Микаэла лежала неподвижно на кровати с металлической спинкой. Одинокий локон выбился из прически и упал ей на лицо, его конец прилип к губе. Грудь ее вздымалась и опускалась с обманчивой регулярностью, но она дышала. Это было единственным свидетельством того, что она жила. Лайем заметил, что у нее чистые, только что вымытые волосы – они еще были влажными. Медсестры относились к Микаэле с особым уважением, потому что она была женой врача, а значит, одной из них. Именно поэтому они поменяли обычную рубашку, Которая полагалась больным, на красивую, ручной работы сорочку.

Лайем опустился в кресло возле ее кровати. Его пластиковая поверхность истерлась за то время, что он провел рядом с женой.

– Привет, Майк, – прошептал Лайем, раскладывая на блюде ароматические смеси, чтобы напомнить ей о прошлых временах и о том, что грядет Рождество. Он положил свитер сына в изголовье и поставил на магнитофон их любимую кассету – «Лучшие хиты „Иглз“. Это должно было вызвать в памяти школьные годы. А „Призрак оперы“ был призван возбудить в ней воспоминания о шоу, которое они смотрели вместе в Ванкувере. Если бы она услышала звук… Это могло заставить ее улыбнуться. Лайем постарался сделать все, что возбудило бы ее чувства, напомнило бы, что они – ее семья, ее дети – надеются, что она откроет глаза и узнает их.

Странное сооружение в углу, похожее на фонтан, наполняло палату звуком падающей воды.

– Привет, Майк, – повторил он и стал массировать ей ноги, как его научили доктора. Он начал со ступней, затем перешел к голеням и, наконец, к бедрам. При этом он шептал:

– Помнишь тот день в моем кабинете… Джимми Макракен снова вошел, на этот раз с белым пластырем на носу, а у старой миссис Якобсен, как всегда, разыгралась мигрень. На самом деле она просто хотела поговорить. С тех пор как Робби и Джанин уехали в Челан, она чувствует себя очень одинокой. Зато она принесла мне кусочек своего роскошного клюквенного пирога. Помнишь, как быстро он расходился на школьных благотворительных распродажах?

Магнитофон щелкнул, и пошла другая сторона кассеты. Теперь это была Барбра Стрейзанд с песней о том, как люди нуждаются в друзьях.

– Помнишь, как мы танцевали под эту песню, Майк? – спросил он, крепко сжимая руку жены. – Это было на празднике по случаю золотой свадьбы Майноров. Выступал местный оркестр. Солист беззаботно перевирал слова. Мы смеялись до слез, и ты сказала, что если он соврет еще раз, тебе станет дурно. Ты была так красива в тот вечер в джинсовой юбке и белой блузке. Наверное, каждый мужчина в зале мечтал танцевать с тобой. Когда песня закончилась, я поцеловал тебя, и этот поцелуй длился так долго, что ты стукнула меня по спине и сказала: «Прекрати, Ли, мы уже не дети». Но я чувствовал, как ты задрожала… и на какой-то миг мы снова стали детьми.

Теперь он проводил так каждый вечер, пытаясь плавным течением слов проникнуть в ее сердце и душу, заполнить собой образовавшуюся там пустоту. Она напоминала ему нежный увядающий цветок, которому достаточно лишь капли влаги, чтобы окрепнуть и поднять лепестки к живительному солнцу. Он говорил и говорил без устали, пристально вглядываясь в ее лицо в поисках какого-то движения, слабого пожатия руки или трепетания век; это означало бы, что его жаркие слова достигли цели и растопили ледяную пустоту ее мира.