Клочья паутины - А. А. Морской

и всегда ждет меня в моей комнате, за чтением какой нибудь книги из моей скудной библиотеки. Все это было ново, непонятно, а я даже не замечал этого. Слишком уж я свыкся за зиму с Фросей, привык к нашим отношениям, и не обращал внимания на то, чем она занята, что делает.

Но однажды я заметил, что Фрося читает Евангелие, и это меня удивило.

— А, что, интересно? — спросил я ее здороваясь.

— Я очень люблю Евангелие, — ответила она мне, видимо уклоняясь от прямого ответа, и кладя книгу на место.

Я заинтересовался. У меня мелькнула мысль, — неужели Фрося-ханжа, и мне стало смешно.

— А в церковь ты часто ходишь? Молишься? — спросил я Фросю.

— Никогда не бываю... Голос Фроси вдруг стал злым и резким.

— Почему это? продолжал я допытывать ее.

— Не могу я там молиться, — попов ненавижу. Поп для меня хуже околоточного. Право! Уж на что околоточный сволочь, — прямо можно сказать, человек без совести. И жалости в нем нет ни капли. Насмотрелась я, как они калечат да грабят серых людей, как измываются и насильничают над нашим братом, — „девицами“. А все-таки их считаю лучше попов. По крайней мере, без обмана у них, на чистоту, и все знают, что они сволочь. А попы у-у-у! — Фрося сжала кулаки и замолкла.

— Да чем же они хуже, — не унимался я, — чем хуже?

— А тем, что они Божьим именем говорят, народ благословляют, судят душу человеческую, будто и верят, святые какие, а сами... Да, что говорить, будто сам не знаешь. Служила я нянькой у попа, навиделась и наслышалась. Там в первый раз и Евангелие прочла, только не поп мне его давал, а сама у него тайком брала... Я это сижу Евангелие читаю, а поп либо деньги считает, либо пьянствует, да развратничает; он вдовый был, так свою кухарку экономкой сделал, и от нее детей имел. А то с мужиками ругается, последнюю рубаху с них дерет. Имение он купил себе, — богатый порт, — так землю мужикам в аренду сдавал. Бывало, придут выборные к нему, так наплачутся у нас в кухне. А как позовет он их к себе в кабинет, так оттуда только и слышишь его „мать-перемать“.

Однажды один мужик его чуть не убил, так озлобился. Не пожаловался на него батюшка, простил, — смирение христианское, — только, говорит, ты уже больше ко мне выборным не являйся. С тобой согрешишь.

А потом и приконал. Как пришли мужики землю снова в аренду брать, он им и говорит: либо я вам земли не дам, либо вы того разбойника из своего села выселите... И выселили. А мужик то он был работящий тихий, семейный и никакой вины за ним никто не знал, а, видишь ты, выселили... Только он не ушел... Повесился... Да мало-ли чего я там не узнала... Всего не перескажешь. И всегда-то я не любила попов, а с той поры прямо видеть не могу, ненавижу их.

— Это ты напрасно, Фрося, — постарался я заставить ее говорить дальше, — и среди них есть и хорошие, и скверные...

Фрося воспрянула снова.

— Ну, я хороших, таких, чтобы по Евангелию жили, не встречала, и не слыхать что-то. Да и не может быть! Нет таких!..

— Почему это?

— А потому, что если бы были хорошие, настоящие священники, то тогда плохих бы не было... Как узнали бы хорошие, что такой-то поп оскверняет своими делами Бога, так пришли бы и выгнали его из церкви, как Христос торгашей выгнал. Весь народ им в этом деле помогал бы, как апостолов их почитали бы. А они знают все друг про друга, да помалкивают. Значит все такие же, одинаковые. В Бога они не верят, вот что...

— Ну, а ты в Бога веришь?

— Верю и молюсь ему!.. Как же не верить? Кто же мне душу дал, понятие!?

Фрося была искренно, наивно удивлена моим вопросом.

Как и полагается 17-ти летнему юноше, я в Бога не верил, однако разубеждать Фросю не стал. Слишком уж шатки были мои собственные убеждения на этот счет. Да и поздно было. Утомленный долгой прогулкой в порту, свежим воздухом и впечатлениями дня, я торопился заснуть и торопил Фросю.

Несколько дней спустя, совершенно неожиданно для меня, Фрося снова вернулась к этой теме, но только по другому поводу. Это было в воскресенье.

Я обещал Фросе покатать ее на лодке и ждал у пристани.

Легкий весенний ветерок чуть рябил широкую гладь реки. Высоко в небе, купаясь в солнечных лучах, реяли ласточки, своим высоким полетом обещая спокойный вечер. В порту было тихо, по праздничному, и издали вместе с дуновением теплого шаловливого ветерка доносились стройные, то заунывно-тягучие, то разгульно веселые песни катающихся. Разбились они на парочки, попрятались в плавне, разбрелись по всей реке и маленьким речушкам, что без начала, без конца вьются хитрыми узорами меж деревьев и камышей необъятного заливного берега. Сочные голоса певцов звенят и замирают, перекликаются меж собою и несутся к далекому лазурному небу. И дрожащий воздух полон их задумчивой радости и нежной печали.

Размечтался я.

А Фрося пришла сумрачная, неразговорчивая, злая. И настроение пропало.

Вода угрюмо забормотала под острым носом моей легонькой лодочки, с легким шелестом разбегаясь по бортам и замирая где-то далеко за кормой в мыльной полоске. Через полчаса мы были уже в плавне и медленно подвигались против быстрого течения узенького „ерика“. Я пробирался в свое любимое местечко, Павленковы вербы. Там, у обрывистого берега, густо разрослись развесистые плакучие вербы. Одна из них слишком близко подвинулась к берегу, причудливо изогнулась над водою, и ее могучие корни вылезли из земли и повисли, скрючившись в фантастический клубок гигантских змей.

Здесь, под сенью ароматных ветвей, среди уродливо переплетшихся между собою корней, окруженный высокой живой изгородью зелени, я чувствовал себя особенно легко и вольно.

Все мои радости и печали оставляли меня, и я смутно мечтал. И мечты мои не укладывались в мысли, не выражались словами, а сливались с шелестом камышей, чириканьем птичек, всплесками волн и легкими обрывками белоснежных облачков, мчались куда-то в высь и даль, в бездну опрокинувшегося надо мною беспредельно ярко-золотистого прозрачно-изумрудного моря...

Мы подвигались молча и уже подъезжали к заветному местечку, когда Фрося неожиданно заговорила. Видимо, всю дорогу она думала об одном и теперь вслух продолжала свои мысли.

— Подлая я, потерянная...