Нормандия - Неман - Мартина Моно

Свежевспаханная земля… Когда готовятся к севу, борозды делают прямыми. Все подчиняется строгому порядку. Жизнь нуждается в порядке, смерти до него нет дела. Жить как попало нельзя, но умереть можно, упав головой в любую сторону. Эти свежие борозды — настоящая головоломка, головоломка смерти. Новые всходы вспарывают землю. Ее обрабатывают железом войны, засевают кровью и гневом.

J

Колэн смотрел на кусок фанеры, прибитый к палке, воткнутой в землю у края ямы. Он не разбирал начертанные на нем, непонятные ему знаки и буквы, но не нужно было быть полиглотом, чтобы догадаться, что это братская могила. А на фанере чем-то, видимо первым, что попалось под руку, было нацарапано: «Вечная память жителям деревни Никольское, убитым фашистскими захватчиками. Смерть немецким оккупантам!»

Иван Васильевич молчал. Он так хотел бы рассказать обо всем французу!.. Но на каком языке? Он не мог сделать ничего иного, как привести его к мертвым и дать ему подумать самому. Не нуждаясь в словарях, они нашли общий язык, язык бескрайнего горя, нечеловечен ских жертв, великой надежды. Колэн вспомнил свой родной Лораге. Деревни повсюду горят одинаково! На Каркассонской дороге он увидел бы такую же картину… Немцы педантичны: три ямы рядощ — для мужчин, для женщин, для детей. Ямы были засыпаны тонким слоем земли, всего в несколько сантиметров. Мертвыё лежали, почти не покрытые землей. Иван Васильевич думал о том, что надо устроить кладбище. Колэна мутило. Стоявшие за ним люди ждали, что сделает француз.

Иван Васильевич и Колэн стояли впереди, плечом к плечу. Вся деревня — позади них. А на краю могилы, опершись на бугорок, застыла женщина — Мария Ива-, новна.

— Сын ее там, — сказал Иван Васильевич. — Мы заняли село всего два дня назад. Они убили их как раз перед нашим приходом… Понимаешь, там ее сын…

Колэн не понимал, что говорит ему Иван Васильевич, но понять Марию Ивановну было так легко!.. Эта старая женщина, сидящая у могилы, — сильнее нельзя было выразить непоправимость совершившегося. Все можно пережить, все можно заменить, но сын… Он лежит здесь, так близко от нее, стоит только разгрести немного земли. Но она знает, что вид его теперь ужасен, что улыбка его выглядела бы гримасой, что его чистые глаза — теперь лишь глубокие впадины, а рот — только зубы, лишенные губ. Она знает также, каким бывает запах разложения. «Мой сын, мой сын, превращенный в тлен… Моя радость, мальчик мой, никто мне его не вернет! Никогда, никогда, никогда!» Она застонала = так ей было тяжело, так невыносимо было ее страдание. Все свое горе она вложила в этот тихий стон. Ей хотелось кричать, чтобы крик ее долетел до обуглившихся домов деревни. Сын! Жить без сына — это значит вечно гореть на медленном огне. Ей хотелось грызть землю…

У Колэна тоже была мать… Эти могилы перед ним, эти люди, стоящие сзади, вся деревня… Рядом — Иван Васильевич, однорукий. Глупо спрашивать, где он потерял руку! «Кто же я? — спрашивал себя Колэн. — Боец, советский летчик. Как нелепо: советские люди не понимают, что говорит им другой советский человек! Правда, я француз…» Впервые за очень долгое время, возможно первый раз в жизни, его переполнила сладостная мысль о. родине. Шестиугольник Франции, равновесие земли и моря, Луара, петляющая между замками, причудливые изгибы больших рек. Моря без приливов и отливов, пшеница, кукуруза, виноград, железо, уголь и города — эти звезды посреди полей… Сколько мостов в Париже? Сколько колоколов на Нотр-Дам? Почему в этой разрушенной деревне при виде могил и этой старой женщины, которой в жизни осталось одно отчаяние, Колэн особенно ясно понял, что он сражается за Францию — за Францию, прекрасную и единственную?

Вокруг говорили на все том же непонятном ему языке. Хотел того сын Марии Ивановны или нет — а он, конечно, даже и не думал об этом, — он умер и за Францию. Эта война не похожа ни на что. Люди сражаются и за земли и за идеи. Колэн с удивлением подумал, что для него Франция является главным образом идеей. Никто не имеет права ее трогать! Никто не смеет отодвинуть ее границы. Стоя перед этим деревенским некрополем, он хотел лишь одного: бить немцев. Там, в Виши, признали победу немцев. Хватит! Компромиссы невозможны. Так ведь, Мария Ивановна? Так ведь, русская земля? Так ведь, Луара и Париж и эта небольшая кривая линия, которая проходит через Бос на севере Шартра?..

Колэн шагнул к могиле. Остановился в трех шагах. Он хотел отдать по-военному честь, но почувствовал, что это, пожалуй, будет выглядеть несколько театрально. К тому же он был без фуражки. Он простоял с минуту, не двигаясь. Потом подошел к русской матери и протянул руку, чтобы поднять ее.

— Нет, сынок, нет, — сказала она, — нет. Я останусь здесь.

Он не понял ее слов. Но он ощутил тепло — женщина погладила его руку — и понял улыбку, пришедшую из такой далекой глубины, чтобы обласкать чужестранца!

Прошло три дня, и Колэна сочли пропавшим без вести. Такова была логика эскадрильи. Сухая, математическая логика, не оставлявшая места надежде, не подлежащая обжалованию.

Такова была черная сторона жизни. Та, что заставляла, увидев утром на стене паука, надеяться, что ты увидишь его и вечером. Сколько печали! А люди хотели надеяться.

К счастью, Дюпон сбил фрица. После первого убитого и первого пропавшего без вести к «Нормандии» пришла первая победа.

Дюпон был вне себя от радости. Несмотря на теорию Бенуа, он верил в случай. Пулеметная очередь в удачный момент, удачный маневр — и вот уже Дюпон как очумелый смотрит на хвост черного дыма. Ему удалось! Одним меньше! Одним из этих грязных скотов меньше! Он думал о «мессершмитте» как о каком-то существе, с которым пилот составлял нечто единое целое. То, что испускало дух на земле, пока он, возвращался к аэродрому, не было ни человеком, ни самолетом. Это был противник. Он обрубил одну из лап спрута. И то, что у спрута были тысячи других лап, не мешало Дюпону петь. «Видно, — подумал он, — рыцарь из меня получился бы никудышный». Эта мысль привела его в восторг.

Капитан Сарьян сделал некоторые успехи во французском языке. Он все реже вытаскивал словарь, и если некоторые фривольные выражения еще смущали его, то зато он хорошо понимал Бенуа, когда тот решительно заявлял, что на Волге Гитлер может «aller se faire voir chez les Grecs» [4].

В этот вечер, третий по счету после исчезновения Колэна, Сарьян вышел из помещения, чтобы по обыкновению осмотреть еамолеты. Он любил свои самолеты, как тренер любит лошадей. Для него они были почти живые. Ему хотелось приласкать моторы, погладить их, как поглаживают лошадь. Когда он был уверен, что поблизости никого нет, он с ними разговаривал.

Под чехлом, покрывающим один из «яков», при свете «летучей мыши» хлопотали два механика. Когда Сарьян подошел, они даже не обернулись. Взглянув на них, он спросил:

— К утру закончите?

Один из механиков пожал плечами.

— Может быть… Но этот проклятый холод…

— Твой летчик сбил первого фрица, — сказал Сарьян. — Чтобы отметить это событие, механик должен отремонтировать еГо самолет в два счета.

— Да, конечно, — подтвердил механик. — Но его можно было бы отметить и рюмкой водки.

Сарьян лишь взглянул на него ничего больше, ни единого слова— и улыбнулся засиявшими глазами. Механик тоже улыбнулся и снова нырнул под капот.

— В пять часов я приду проверить, все ли в порядке, — сказал Сарьян.

Механик пробубнил что-то нечленораздельное. Его помощник бросил взгляд вслед капитану.

— Когда же он спит? — подумал он вслух.

— Никогда, — ответил механик. — Знаешь, бывают железные люди!

В нескольких шагах от них, на положенном по инструкции расстоянии от самолетов, Сарьян закурил. Окна столовой, занавешенные одеялами, все же немного пропускали свет. «Надо им сказать», — подумал Сарьян. Из столовой доносилась музыка, смех. «Весна, скоро прилетят аисты. Где-то они найдут себе место в этой заварухе войны? А впрочем, какое мне дело до аистов?»

Зачехленные самолеты казались просто темными пятнами на все еще покрытой инеем земле. В столовой кто-то очень громко засмеялся. «Это Виньелет», — подумал Сарьян и, решительно раздавив папиросу каблуком, направился к ближайшему самолету.

В темноте его ожидал «як».

В столовой стоял страшный шум, веселье было в разгаре. Французы угощали русских, обстановка была самая сердечная и непринужденная.

Кастор, совершенно изнемогающий, заявил, что не знает ни французского, ни русского и что единственный язык, который он отныне согласен понимать, — это папуасский. Впрочем, никто и не пытался понять друг друга. Слово было предоставлено музыке, танцу и дружескому похлопыванию по спине. Столы сдвинули к стенам, середина комнаты стала свободной. Шардон и Пикар соревновались с Зыковым, яростно отплясывая русскую.

Татьяне, который с гармонью устроился на столе, приходилось туго. Сидевшие полукругом летчики ритмично хлопали в ладоши, а он играл все быстрее и быстрее, доходя до пределов возможного. Леметр, да и другие, смотрели на него с удивлением. Откуда это опьянение? Он не знал Татьяну таким раньше. Он видел его и Зыкова в бою. Прекрасные летчики, хладнокровные, расчетливые, избегающие лишнего риска, умелые… Сейчас они снова превратились в демонов. В этой музыке, в этом танце было какое-то неистовое волшебство, хватавшее за душу. «Я с удовольствием заорал бы, — думал Леметр, — никогда, никогда я не чувствовал прихода весны так, как сегодня! Как это непохоже на то, к чему я привык: никаких условностей, никто не хнычет о хорошем тоне, ничего общего с Версалем, Расином или землемерами царя Давида… Но все это су ще-ствует! Господи, это существует!» И он хлопает в ладоши в немыслимом темпе в такт музыке Татьяны.