Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

женским камерным оркестром, исполнявшим легкую классическую музыку в кабаре и подобных заведениях по всей центральной Европе на протяжении почти всех 1930-х годов. В 1942 году гестаповцы арестовали Альму и отправили ее в Освенцим. Там ее ожидала последняя должность на музыкальном поприще: ей поручили руководить внутрилагерным женским оркестром. Этот ансамбль, набранный из узниц, играл и для эсэсовцев, и для самих заключенных – когда те шагали на работу по утрам и когда возвращались вечером (зачастую поредевшими за день рядами).

По рассказам очевидцев, Альма справлялась с адским безумием своего положения, упорно сосредотачиваясь на художественном мастерстве оркестра и требуя от его участниц высочайшего уровня игры, невзирая на поврежденные инструменты, отсутствие нотных тетрадей, зачаточные исполнительские навыки у многих музыкантов и немыслимые условия труда. В тех редких случаях, когда высокие требования Альмы оказывались выполнены, она произносила свой главный комплимент: “Сейчас вы сыграли так, что мой отец был бы доволен”[88].

Арнольд Розе (в центре) с Альфредом и Альмой Розе в своей венской квартире, 1910-е гг. Public Domain, Gustav Mahler – Alfred Rosé Collection, Archives and Special Collections, Western Libraries, Western University.

В конечном счете то музыкальное образование, которое дал дочери Арнольд Розе, и чувство художественной цельности, доставшееся ей по наследству, позволили ансамблю в Освенциме подняться до такого уровня мастерства, что он заслужил благожелательное отношение лагерного начальства и, следовательно, получил возможность оставаться относительно далеко от лагерной машины смерти. Иными словами, музыкальный аристократизм Альмы Розе, это прощальное мерцание идеала Bildung, в буквальном смысле слова спасло жизни многим участницам оркестра. Однако самой Альме не посчастливилось пережить заключение. Проведя в Освенциме меньше года, она умерла в лагере 5 апреля 1944 года.

Возвращаясь к тротуару у бывшего дома Розе, я должен признать, что мое паломничество терпело прискорбную неудачу. Несмотря на табличку на фасаде, весь дом словно онемел, его живое прошлое было наглухо отрезано от настоящего. Случайный прохожий бросил на меня пристальный скептический взгляд, и, смутившись, я уставился в экран телефона, якобы вспомнив о каком-то неотложном деле. И только тогда я осознал, что все это время со мной был ключ к этой утраченной истории. Несколькими месяцами ранее я побывал в архиве семьи Розе, находящемся почти в шести с половиной тысячах километров отсюда, в канадском Лондоне (штат Онтарио), где после войны поселился брат Альмы Альфред. И в фондах этого собрания, надежно упакованные в бескислотные архивные коробки рядом с медалями, пожалованными Арнольду Розе королями, имперской почетной грамотой, подписанной лично императором, и прядью волос Густава Малера, лежали также несколько альбомов с семейными фотографиями. Некоторые фотографии я отсканировал, и вот теперь я открыл их на экране своего телефона.

Рассматривая две из отсканированных фотографий перед домом Розе, я вдруг с дрожью осознал, что снимки были сделаны вот там, по другую сторону зарешеченных окон, перед которыми я теперь и стоял. На одном снимке юная Альма запечатлена позади фортепиано, в руках у нее скрипка и поднятый смычок. Она стоит рядом с Арнольдом и Альфредом, который подносит к губам кларнет. Изображение размытое и зернистое, совсем как звук той записи “Двойного концерта” Баха, которую эти самые трое Розе сделают через два десятилетия. Окна залиты светом.

Вторая семейная фотография снята в этой же квартире, возможно, в тот же день, что и первая. Альма и Альфред стоят слева и справа от сидящей матери, Юстины. Брат и сестра нагнулись поближе к ней, словно стараясь втиснуться в воображаемую тесную фоторамку, но могли бы спокойно стоять прямо. Снимок сделан широкоугольной камерой, поэтому на него попала изрядная часть темноватой гостиной. На видном месте в углу комнаты, словно наблюдая за всем происходящим из-за плеча Альмы, стоит бюст Бетховена. Появление бюста на этом снимке, скорее всего, – чистая случайность, но тем не менее образ композитора становится так называемым punctum, важнейшей точкой притяжения всей фотографии, той маленькой подробностью, которая завладевает вниманием зрителя и обнаруживает существо всей картины[89].

Юстина Розе (в центре) с Альфредом и Альмой у себя дома, 1910-е гг. Public Domain, Gustav Mahler – Alfred Rosé Collection, Archives and Special Collections, Western Libraries, Western University.

Когда я всмотрелся еще раз в эту фотографию, этот остановленный мимолетный миг домашней жизни, протекавшей всего в нескольких метрах оттуда, где я стоял, шум города вдруг как будто стих, а то давнее мгновенье, напротив, чудесным образом словно выплыло обратно из воронки прошлого и ожило. Бюст Бетховена излучал свет, он символизировал одновременно и космополитический гуманизм, с такой гордостью достигнутый, и национальное наследие, оказавшееся в любящих и надежных руках. Я попытался на миг отвлечься от своего знания о том, что́ готовило будущее для людей, запечатленных на фото, и вернуть этой скромной сцене достоинство ее собственного времени и места. Теперь казалось очевидным, что эта семья не только берегла все то, что олицетворял Бетховен. Бюст композитора тоже в каком-то смысле нес стражу, устремив взгляд куда-то мимо семьи музыкантов, в непознаваемое будущее, озаренное надеждой, – и в тот миг, и, быть может, вновь, пусть мимолетно, в оживающей памяти музыки.

Глава 2

Танцующий в терновнике

Я люблю немецкий характер больше всего на свете, и мое сердце – хранилище немецких песен.

Генрих Гейне, в письме другу, 1824[90]

Музыка… Ты язык, когда языки кончатся[91].

Райнер Мария Рильке, К музыке

Впервые десятилетия XIX века Якоб и Вильгельм Гриммы, больше известные как Братья Гримм, начали выпускать прославленные в будущем сборники волшебных сказок. В числе сказок, мгновенно сделавшихся классикой, были “Золушка”, “Гензель и Гретель” и “Белоснежка”. Но одну историю, впервые напечатанную в 1815 году, едва ли станут воспроизводить в тех детских книжках с яркими иллюстрациями, что выходят и сегодня.

В этой сказке, называвшейся “Жид в терновнике”[92], рассказывается о скромном слуге-немце, который, взяв расчет у хозяина, отправился странствовать по свету. Навстречу ему вышел маленький человечек с просьбой подарить эти деньги, поскольку у него уже не было сил работать, и тот ему не отказал. Загадочный человечек вознаградил доброго слугу и подарил ему чудесную скрипку – каждый, кто услышит ее звуки, против воли пускается в пляс, ружье, бьющее без промаха, и дар безотказной просьбы. Затем этот добрый парень встречает еврея с “длинной козлиной бородой”, который часто приговаривает “ой-вей”. Пустив в ход чары, слуга уговаривает еврея забраться прямо в терновый куст, а потом, решив позабавиться, принимается играть на скрипке и заставляет еврея