Детство Лермонтова - Татьяна Толстая

Вдруг блеснула мысль: а что сейчас делают молодые?

Велела Олимпиаде:

— Ступай под дверь Марии Михайловны, послушай, что там делается. Только живо.

Олимпиада побежала так быстро, что поскользнулась на лестнице, и слышен был грохот падения, а затем ее стон. Впрочем, она вскоре приползла и прошептала:

— Ссорятся… Ох, ссорятся!

Она застонала и откинулась навзничь. Сенные девушки подбежали к ней, а Арсеньева, перекрестившись, решительно пошла вниз.

Дверь комнаты молодых была прикрыта неплотно, и слышно было, что Юрий Петрович говорил о том, что жизнь его проходит в напрасном кипении, что он совершает ненужные действия, подобные сегодняшнему. Зачем он это сделал? Зачем? О, как он казнит себя за несдержанность! Зачем он совершает поступки, о которых вспоминает с раскаянием, жалея о своем нетерпении, о невыдержанности своей?.. Ведь он чувствует в груди своей громадные силы, но не знает, как их применить. Он шел в ополчение, желая совершить подвиг, но это ему не удалось, и огненный порыв разменялся на мелочи.

Ему скучно и тяжело жить. Он всегда волнуется и страдает. Вопросы справедливости, блага, добра занимают его, но как их разрешить? У него остались друзья в Петербурге, в Москве, а здешние помещики хороши только как собутыльники и любители сильных ощущений в карточной игре. Они живут замкнуто, довольствуясь жизнью сегодняшнего дня, отстают от жизни… Он не ценит их общества, привыкнув с детства жить в столице. А он так трудно сходится с людьми… Он знает, что его считают гордым, даже надменным, и очень скрытным и, не понимая его, называют «странным человеком».

Мария Михайловна возразила:

— Я тебе всегда говорила, что надо себя сдерживать, больше считаться с окружающими. Ты слишком много думаешь о себе… Впрочем, мне и это мило…

— Это верно! — воскликнул Юрий Петрович. — Я эгоист! Ты видишь меня насквозь. Ни один человек — ни мужчина, ни женщина — не сумел меня так разгадать и принять в свое сердце со всеми моими недостатками…

Арсеньевой надоело слушать эти разговоры, и она, не постучавшись, вошла в комнату молодых. Юрий Петрович стоял на коленях перед женой, и вид у него был смущенный и жалобный. Оба были взволнованы и рассердились, когда вошла Арсеньева.

— Что вам, маменька? — спросила Мария Михайловна, не вставая с дивана; щека у нее была завязана шарфом.

Юрий Петрович тотчас же вскочил и, как был с расстегнутым воротником, стал ходить по комнате, волнуясь и говоря:

— Я знаю, зачем вы пришли! Опять хотите бранить меня. А я больше не могу слушать ваши упреки. Она больна, но ко мне снисходительна, хоть и днем и ночью плачет и корит меня в моих грехах. Но поймите, мы муж и жена, а вы зачем становитесь между нами? Я знаю, я негодяй, что ударил ее, ангела, но мало ли что бывает между мужем и женой! Зачем вы во все вмешиваетесь? Имением стал управлять — вы меня конфузите перед всеми. В карты проигрался — значит, подлец, ваши деньги мотаю; поухаживаю — трижды подлец. Я не могу так жить, не могу, чтобы теща верховодила в доме!

Он стоял посреди комнаты, в отчаянии сжимая пальцами лоб, безжалостно растрепав свою живописную прическу. Скрестив руки на груди, он подошел к Арсеньевой и сказал ей настойчиво, как мог:

— Завтра же я увезу жену и сына в Кропотово. Я имею на это право по закону. Живите без нас. Она согласна ехать со мной.

Арсеньева посмотрела на расходившегося зятя: румяный, с синими глазами, с растрепанными кудрями, он был хорош, как расшалившийся мальчик. Она терпеливо выслушала монолог Юрия Петровича, но, когда услышала угрозу увезти от нее единственную дочь и внука, обомлела. Угроза эта ее ошеломила: ведь в самом деле он имел на это законное право, и бороться с ним надо было хитростью. Арсеньева молчала. Юрий Петрович в нетерпении, оттого что она не отвечает, крикнул запальчиво:

— Увезу! Завтра же увезу!

Арсеньева вздохнула и грубо ему приказала:

— Ты стул бы хоть мне подал! Небось в дворянском заведении обучение получал, а ведешь себя, как мужик.

Юрий Петрович сконфузился и молча подвинул теще кресло. Арсеньева медленно уселась и заговорила:

— Я разве когда-либо вам мешала?

И она стала поучать молодых.

Юрий Петрович молод, пылок и не желает сдерживаться, оттого он и страдает. Мария Михайловна болеет. Но неужто она будет всю жизнь болеть? Пока она нездорова, не лучше ли им временно разлучиться? Не лучше ль будет, ежели Юрий Петрович поедет на зиму в столицу, а Машенька тем временем вылечится? На поездку можно выдать денег, но при условии, что Маша с ребенком останется при матери, потому что никто за ней лучше ходить не сумеет. В Кропотове же она будет нуждаться в деньгах и скучать вдвойне — и без мужа и без родимого дома.

— Ведь мать твоя — счастливица, — убежденно говорила зятю Арсеньева. — У нее шестеро детей: и сын, и пять дочерей, и внук. И заметь: четыре дочери неотлучно живут при ней. А я, несчастная вдова, кто у меня есть? Только одна дочь и один внук!

Эта речь имела двойную цель: во-первых, намекнуть на всем известный факт, что Анна Васильевна страдает оттого, что дочери ее не выходят замуж, а во-вторых, разжалобить молодых.

И с брезгливой ненавистью, которую Арсеньева чувствовала к зятю и старалась сдерживать великим напряжением воли при дочери, она широким жестом отчаявшегося человека, для которого деньги теряют вес и значение, предложила:

— Даю двадцать пять тысяч…

Но нервы ее не выдержали. Не дождавшись ответа, она быстро встала и вышла, но начала плакать уже в коридоре и еле поднялась к себе в спальную, на верхний этаж. Там девушки ей сказали, что Олимпиада Васильевна сломала, видно, себе ногу в бедре, ее взяли в ткацкую отлежаться и пошли за фельдшером.

Арсеньева подосадовала, что Липка так некстати заболела, и села в кресло перед бюро раскладывать пасьянс, что было у нее признаком великого волнения.

Наутро она не вышла пить кофе в столовую, но Мария Михайловна поднялась к ней наверх. Щека ее была завязана, как при зубной боли. Она полюбовалась на Мишеньку, который, завидев мать, радостно ей улыбнулся и протянул ручки. Мария Михайловна расцеловала его, взяла на колени и обратилась к Арсеньевой:

— Боюсь, что вы нездоровы, маменька. Вы как-то пожелтели.

— Ревматизма одолела, всю ночь не спала…

— Да вы не сомневайтесь, спите спокойно. Никуда я, больная, отсюда не поеду! А он согласен съездить в Москву, и я думаю, что насчет денег надо ему выдать казенную бумагу. Только он очень огорчен, что ему приходится от вас деньги брать, потому что маменьке его нужны деньги и сестрам.

Арсеньева сдержанно предложила:

— Да мне все равно, дружок, можно и написать. По пословице, «что в лоб, что по лбу». Можно даже написать, что я у него заняла.

Машенька вспыхнула.

Но Арсеньева рассудительно успокаивала милую свою дочь:

— Нельзя же, дочка, каждое лыко в строку. Я же двадцать пять тысяч отдаю, жалко ведь!

И в самом деле, не отказавшись от своих слов, она закрепила свое обязательство официальной бумагой:

«Лето 1815 года августа 21 дня вдова гвардии поручика Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермантова денег государственными ассигнациями 25 тысяч рублей за указанные проценты сроком впредь до года, то есть будущего 1816 года августа по 21 число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить и буде чего не заплачу, то волен он, Лермантов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручика Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно у Юрия Петрова сына Лермантова денег 25 000 заняла, в том и руку приложила».

Следовали подписи свидетелей. Далее шли скрепы писца и надсмотрщика и подпись руки самой Арсеньевой.

Глава IV

Отъезд Юрия Петровича в Москву и его возвращение. Стихи супругов Лермантовых

После этого происшествия пребывание Юрия Петровича в Тарханах стало невыносимым. Ему приходилось ежедневно за столом встречаться с Арсеньевой на людях, видеть ее ненавидящие глаза. Уж лучше бы она дружески выговаривала ему, чем знать, что идут постоянные сплетни за его спиной. Особенно тяжело было ему встречаться со всеми Арсеньевыми (а они приезжали часто в гости). Елизавета Алексеевна бранила их за то, что они сосватали Машеньке Юрия Петровича. Пребывание за общим столом всем было тягостно, и при первом же крике ребенка вставали сразу и мать и дочь и торопились в спальную, оживленно обсуждая причину его беспокойства.

Миша еще не начал ходить. Когда у него прорезывались зубы, его жестоко одолевали детские болезни. Юрий Петрович тоже часто поднимался к ребенку, брал на руки и носил по комнате, отчего Миша всегда успокаивался и улыбался.

Юрий Петрович желал тотчас же выехать в Москву, однако Арсеньева утверждала, что у нее нет сейчас денег. Наконец он все-таки решил уехать, после того как получил заверения, что несколько тысяч рублей Арсеньева перешлет ему в Москву.