Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости - Максим Глебович Калинин

пытались уловить словом хотя бы немного, чтобы кто-то поверил, что за ней по-прежнему стоит идти.

Филипп: Будем считать, что это тот хеппи-энд, которого мы заслуживаем.

Отрывок из романа Феликса Светова «Дети Иова»

От сигареты у меня голова совсем покатилась, держусь руками за стол.

– Благодатная комнатка… – щебечет и щебечет моя сожительница. – Нянюшка твоя, царство ей небесное, святой жизни была женщина, вот и она в комнатке осталась. Тебя любила, родителей твоих почитала, отказала тебе комнатку… Отказала! Как же тут откажешь, намучилась небось с твоей пропиской, чего-чего, видать, не было, пока тебя прописала, а не вспоминаешь… Неужто могилки не навестишь – на Пасху или в Родительскую? Одного дружка осудил, второго… а собственные грехи, стало быть, различаешь: об одних помнишь, а другие забыл, как бы их и не было?.. Так и говоришь себе: я крещением очистился, все, что было, – списано, хозяин-барин, чего хочу – помню, а чего не хочу – и не было!.. Жизнь длинная, Пашенька, даже у кого она короткая, все равно длинная, а сколько в ней нагрешишь? Забыть легко, а если тут не тревожат, там вспомнят. Вера не Первомай, Пашенька. Чем ближе ко Христу, тем горячей. Ты вон далеко, и то тебя печет. А стань-ка поближе…

– Кто вы такая? – спрашиваю. – Почему у вас… такое имя? Что вам надо от меня?

– Имя у меня божественное, – говорит, – а кто я, ты сам подумай, зачем я у тебя – не догадался? Я совесть твоя, кто еще? Ты думал, она у тебя из себя какая, совесть, – барышня длинная коса, голубые глазки? На тебе порча, Паша, а я из тебя ее выгоню. Тебя приворожили, может, сглаз, может, еще чего – это как бесов выгонять. Станешь на коленки… Вот допей водочку, мне она не помеха.

И я выпиваю последние полстакана, и моя комната, мое пристанище, логово – выплывает вместе со мной – куда?.. Я боялся остаться один, я не хотел – один, я просил, чтоб меня услышали… Что просил, то и получил.

– Вот и хорошо, – говорит, – выпил, и на здоровье. Встань-ко под иконой на коленки, перекрестись да лбом об пол. Три раза.

Она за спиной у меня, тень на стене наклонилась, грозит пальцем…

– На море, на окияне, – слышу я у себя за спиной, – на острове Буяне стоит церковь соборная, богомольная. В этой церкви соборной, богомольной стоит Мать Пресвятая Богородица. Она книгу Евангелие читает, сама слезно плачет, отговаривает: от колдуна, от колдуницы, от воротника, от воротницы, от завистника, от ненавистника. От завистницы, от ненавистницы, от худого часа, от худого глаза…

Качается на стене черная тень, шлепает нижняя губа, как заячье ухо, шепчет и шепчет:

– …От девичьего, от молодичьего, от ночного, полуночного, от денного, полуденного, от часового, получасового, от серого глазу, от желтого глазу, от черного глазу, который этого человека шутит и сушит. Он тебе лиха не льстил, зла не творил, вынь свои недуги из всего тела белого и из больной головы…

Шепчет и шепчет, грозит черным пальцем на стене:

– …А если ты не перестанешь этого человека шутить и сушить, я пойду Богу помолюся, Христу поклонюся, к Илье пророку и Иоанну Предтече, они пошлют на вас тучи грозныя, громом вас побьют, молньей вас пожгут, сквозь пепел, сквозь мать сыру землю пробьют. О, Матушка Пресвятая Богородица, могла Ты Бога Спаса народить, помоги Ты нам от всякого нечистого духа, и от лихого глаза, и от худого часа отговорить…

Тень на стене качается, шепчет, уже не разобрать…

– Три раза об пол, – говорит, – и спи где стоишь, а утром проснешься, я тебя с иконы умою, как рукой снимет.

– Значит, это правда, – спрашиваю я нависшую надо мной тень, – это Он ему попускает всех пробовать на зуб, на цвет, на запах, всех пробует, всех путает, а кто устоит?

– Он дьяволу попускает, – говорит тень на стене, – дьяволу попускает, а твою душу поддерживает, не дает креста не по силам.

– Я не про себя, я про нее: почему Он ее погубил – за что?

– За дело, – говорит, – за похоть и блуд, за нераскаянный грех.

Она здесь, как и вчера была там, за стеной, и слышала нас, но сейчас она не за стеной, она здесь, рядом, я слышу ее как дуновенье…

– Ты здесь, Алена, ты слышишь меня?

– Здесь, – отвечает, – я здесь, Паша.

– Ты не умерла, это не тебя… туда?

– Я говорила тебе, всегда говорила, а ты не слушал – не для тебя, не надо тебе, как хорошо, что я спала не с тобой! Я дождусь тебя, Паша, вечность – миг, а за той вечностью, где мне гореть, другая вечность. Ты меня отмоли, любовью отмоли. Мне долго гореть, вечно гореть, но за ней будет другая, если ты…

Светится икона, глаза прямо в душу – Его глаза, Ее глаза…

– За что? – спрашиваю я. – За что Ты так с ней, Господи, почему она должна за всех, за них за всех, за нас за всех, за все эти тысячи лет, за меня?..

– В третий раз мяукнул кот, – слышу я за спиной, – ежик писк свой издает…

– За что, – говорю я, – за что Ты сделал так со мной, я знаю себя, а Ты знаешь меня, я был добрым, а стал злым, я был сильным, а теперь у меня руки дрожат, и утром я не могу встать, я всех любил, а сейчас никому не верю – и все это оттого, что я надел крест – зачем он мне, что Ты со мной сделал, зачем послал мне любовь, а Сам затоптал ее?..

– И повешенного пот на огонь костра стечет… – слышу я за спиной.

– Зачем Ты так поступил со мной – за что? – спрашиваю я.

– А ты, голубчик, отдай мне икону, зачем она тебе, – шепчет надо мной скрюченная тень, шлепает нижней губой, как заячьим ухом, – она тебя в грех ввела, для тебя все соблазн: и похоть – соблазн, и блуд – соблазн, и смерть – соблазн, и святыня – соблазн. Отдай, отдай икону, это она, она тебе и спать с ней не дала, она под ней спать не хотела, а тебе то и надо было, только того надо, ты бы раньше отдал, она бы осталась у тебя, переспала бы с тобой, ей все равно с кем, а иконы боялась – кровь поповская блудит, а жжет, а теперь за то отдай, что раньше не отдавал, они все равно думают, уверены, ты давно ее пропил, одним грехом больше, одним меньше, чего тебе – отдай, отдай, чего боишься?

– Я никого не боюсь, – говорю, – я им всегда говорил правду, а они только смеялись, я ничего никогда не скрывал, а они мне не верили, я их всех с детства любил, а они только себя, я хотел любви, искал любви – и нашел, она нашла меня – зачем Ты позволил ему путать меня, я уже не знаю, кто я, кто Ты, где я, зачем Ты втоптал меня в грязь, в ничтожество, в смрад – за что?

– Отдай, отдай, – шепчет, шлепает заячьим ухом на стене, – все перед тобой виноваты, а ты лучше всех, чище всех, за что они тебя…

Темнеет икона, искажается лик, не узнать, и… моргает мне черным, чужим глазом…

– Да возьми! – кричу я и не помню себя. – Бери ее и отстань от меня!

Черная тень наклоняется надо мной, губа висит до груди, корявая рука тянет скрюченные пальцы в угол – длинные, тонкие, черные хватают икону.

– Отдал! Отдал! И повешенного пот на огонь костра стечет…

Икона уже черная, обугленная, безликая доска, поднимаются по стене, вцепились в нее скрюченные пальцы, в другой руке топор, черная слюна капает на черную доску…

– Мы ее сейчас на щепочки, на лучиночки для самовара…

Топор колет доску пополам, потом еще пополам, потом еще и еще…

– Отдал! Отдал!.. – шипят, визжат за спиной.

– И не увидите лица моего… – слышу я дуновенье.

Оно летит во мне, выходит из меня, меня покидает, исчезает совсем – и нет ничего, пусто. Тишина падает на меня. Страшная пустая тишина, как в той комнате, за замазанной чем-то стеклянной дверью, где беззвучно кричит лишенная души, оставленная Богом глина…

Я лежу на полу в углу своей комнаты, на столе тусклая лампочка-грибок… Это я, это мой дом, все это со мной.

Я поднимаюсь на колени и гляжу на кровать: старуха спит, всхрапывает, тонкие темные руки лежат поверх одеяла, а повернуть голову и посмотреть вверх на икону я не могу. Никогда теперь не смогу.

Никогда?!

1979–1980

Глава 5

Выгорание,

или

Где найти силы и вдохновение?

Филипп: Слово «ресурс» у меня ассоциируется с работой. И не только потому, что моя работа меня вдохновляет, а еще потому, что во всяких пресс-релизах часто пишут, например, так: «На ресурсе Arzamas вышел курс