Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак

Офицер, разведчик, прошедший суровую войну и пронесший через два с лишним десятилетия мечту отца, Савелия Сивухина: – найти хоть кого-нибудь из Ромашкиных, поставить на колени, чтобы они слёзно умоляли взять их тяжеленный мешок с червонцами и тайным камнем, который может соединять два мира, этот и тот! Если в этом мире золота на всех не хватает, то в том, говорят, его как грязи, и надо только знать, где вход туда и где выход. Отец его профукал своё счастье и помер, как пёс поганый, прямо под бывшим забором усадьбы Ромашкиных. Ну не. ет, он, Степан, жил, учился, воевал, и не раз, и не два его могли убить фашисты, да и свои – было за что.

…Это из-за его нерешительности погибла целая группа и если бы выжил хоть один, кроме него, кто рассказал бы правду – его расстреляли. Но Сивухин хотел выжить во что бы то не стало, ради мечты своей юности. Он помнил рассказы отца о мешке с золотыми червонцами, о камне за пазухой, которые он, якобы, в руках держал. Но отцу для счастья нужна была одна лошадь и пять червонцев, а камень – это… туда-сюда, был без надобности, поскольку он, Савелий Сивухин, дальше своей деревни боялся выйти. А вот Степан Сивухин прошел в войну по всей Европе и кое что повидал. Он столько увидел, столько переосмыслил, что ему и ста червонцев мало, и двести. А вот мешок в два пуда в самый раз, и если тот мешок в гражданскую не нашли, значит, пришло оно – его время. Мгновенно в голове пронеслось: «Если сохранились немыслимой цены драгоценности, значит, где-то лежит и тот мешок с золотом. Значит, Марфа владеет семейной тайной и он сможет стать очень, очень богатым. А если ещё тот самый странный кристалл найти, он сможет доказать всем, что всесилен!., что он, Степан Сивухин, может исчезать и появляться, как это делал отец Марфы. И если её отец только и делал, что бегал, то он, Степан, с таким богатством сделает так, что все, кто окружает его, будут заглядывать на него снизу, преданно и угодливо. Даже при родной советской власти можно жить кум королю, примеров тому он встречал немало. А надежнее всего – тайно переправиться в Европу и дальше, в Америку»! Как сотрудник КГБ, он хорошо знал возможные пути переправки и исчезновения.

Сивухин много лет уже страдал патологически от той безнадёги и безысходности, что окружала его. В свои 45 лет, он всего лишь майор и так майором, и подохнет, как его отец, где-то под забором. Он часто, с ужасом вспоминал картину, когда отец пьяным упал на разрушенный им же забор усадьбы Ромашкиных головой на огромный гвоздь, торчавший из доски. Савелий пригвоздил себя навек к поруганному им же месту. Он бился в агонии и последние слова его были: «Не каюсь я вовсе, Стёпка, за дела свои неправедные, всё передаю тебе. Всё! Не хочу, чтобы и ты как пёс паршивый закончил жизнь. Всё ромашкинское найди, всё!., тогда, может быть, и меня отмолишь. Будьте вы все прокляты»!

Что найти, Степан догадывался, а кого проклял с последним вздохом отец, никто никогда не узнал.

Неожиданно майор покачнулся и сел на лавку у окна, потому что мелко задрожали и подломились в коленях ноги. Он встряхнулся, прогоняя наваждение, и быстро взял себя в руки, пока Марфа не заметила его слабости, сказалась железная выучка в разведшколе и военная дисциплина. В этой убогой избе его выручил боевой опыт – не теряться, когда враг перехватывает инициативу. «Ну, Сивухин, ну и дурак, чуть было не ушел благородно… разведчик. Чуть было сам себя не переиграл. Теряю квалификацию».

А Марфа не понимала, что она только что, что-то перехватила. И поведение гостя она просто приняла за мужицкую игру и решила подыграть, всё, конечно, ради Вани. Когда он еще попробует такие вкусности, даже не предвидится.

– Ну, вот и я к вам, как говорится, хороша была Танюша, краше не было в селе.

– Марфуша! – воскликнул Сивухин, – Куда до тебя какой-то Танюше! А ты, Иван Филиппович, как, согласен, что твоя бабушка самая красивая?

– Это моя мама!

– Конечно, твоя мама, а кто же ещё! – майор брал инициативу в свои руки. – Бабушки не бывают такими красавицами! Быстро все к столу и начнем праздновать нашу встречу.

Он, ухнул, решительно встал и похлопал себя по коленям, – ноги стояли твёрдо. Сивухин уверенно шагнул к столу. Марфа посадила Ваню рядом с собой, по привычке стала чистить картошку в мундире. Ваня смотрел – то на невиданные сладости и продукты, то на маму и совсем украдкой на дядьку.

– Иван Филиппович, ешь всё, что захочется, не стесняйся, мы здесь все свои. Так, Марфуша?

– Ну, перетакивать не будем, – Марфа неловко поёжилась. – Ешь, сынок, коли на стол выставили.

Ей тоже было как-то неуютно, хоть и в своей избе, в душе свербила тревога: «Кто ты такой, Степан Сивухин? Уполномоченный ли, земляк, друг детства? К чему он напоминает о бывшем богатстве их семьи и о том, что знает как является из тумана или уходит Иван Филиппович, и даже молиться готов на него. К чему бы это»? Она спрашивала себя раз за разом и не находила ответа.

А Сивухин командовал за столом, подкладывал всем то одни, то другие консервы, налил себе водки, открыл портвейн, но Марфа попросила водки.

– Это по-нашему! Выпьем, первую, Марфуша, за здоровье нашего благодетеля, Ивана Филипповича Ромашкина.

– Ты, Степан, говори да не заговаривайся. Мал он ещё, Ваня наш, для благодетеля. Ты ешь, сынок, дядя Степан по доброте своей угощает нас. Не забудь спасибо ему за это сказать.

– Ты не поняла, я говорю о твоём отце.

– За тятю? Ты кончай, Степан Савельич, на грех меня наводить. Какое тут – за здоровье, ошибся, так и скажи. Помянем тятю, конечно, светлая ему память и царствие небесное, и даруй господи ему вечный покой и райскую благодать.

Марфа перекрестилась, выпила, недобро, через руку, посмотрела на Сивухина. Он уловил её взгляд и засуетился, выпил и неуклюже перекрестился.

– Ты же говорил, Степан, ни в бога, ни в чёрта, не веришь, прости господи?

– Зато я… в Ивана Филипповича, отца твоего, верю. Тут точно, если не от веры, так от чертовщины перекрестишься не раз. Хочешь – верь, хочешь – не верь, только он на меня еще с тех времен производит впечатление. Живой он для меня был, так и остался, понимаешь! Как он каждый раз уходил в туман, а? Не знаю что больше – сказки или вымысла, но я через своих друзей в НКВД запросы делал. Расстрелян он неоднократно, а мёртвым его так никто и не видел, и где похоронен – неизвестно. Марфа, ну не бывает так!

Он достал из кармана записную книжку, поднял и осторожно потряс над столом. Выпала какая-то старая, словно обгрызенная мышами или обожженная со всех сторон блёклая фотография. Марфа не сразу и поняла, рассматривая.

– Это же… господи! Это же я с тятенькой!

– Да, Марфуша, ты с отцом это, берёг с риском для собственной жизни почти 30 лет. Цени.

– Что ценить, Степан, всё сгорело дотла. Ты же и жег нас с голытьбой безумной, забыли, что деревня за счет отца жила… Вся! Он для вас даже больницу построил, школу и церковь! Молились на него люди. Эх, вы, Сивухины, это вы темный народ баламутили.

– Нельзя было по-другому, ты пойми, Марфа, Ре во лю ция! Палили и разоряли. Сердце рвалось, а жгли. Как раз на пожарище тогда подобрал и сохранил эту фотографию, от отца своего прятал. Ох и лютовал Савелий, мать его в душу, как ты говоришь, прости господи.

Он налил водки и выпил. Марфа затуманенным взглядом смотрела сквозь темный куст герани в окно и красные лепестки цветка, как язычки пламени, стали прыгать у неё в глазах.

Она снова увидела порушенную усадьбу, пламя кругом, крики и чей-то хриплый голос: «Ты карточку ихнюю, вона… вона… подбери, ишь ты, сплуататоры трудящего, беднейшего классу! Лики свои срисовали, как на икону. В святые захотели, а накося – выкуси! По карточке найдём и расстреляем! Никуда от нас не денешься, Иван Филиппович! Ты погляди, какой жук, больницу он построил. Болейте, люди добрые, а себе так царствие небесное захотел прикупить небось»!

– Мам, ты чего? – Ваня дернул её за рукав.

Она вздрогнула, отмахнулась испуганно, как от наваждения, Степан Сивухин проследил внимательно за её взглядом и остановился на красных цветах. Щеку у глаза дернула судорога. Похоже, перед отправкой на фронт, он не напрасно слушал психологические уроки самого Мессинга. Он оценил внутреннее состояние Марфы.

– Марфа, я хранил твою фотографию, потому что ты была такая! Ну… ты и осталась такая, на тебе даже те самые украшения. А отца и тогда никто бы не узнал по фотокарточке, массового опыта такого ещё не было, не теперь… Давай-ка, ещё по одной, – он посмотрел на Ваню. – Поговорить бы нам с мамой твоей, Ваня, ты бы погулял во дворе. Возьми еще одну шоколадку. Договорились?

Ваня давно осоловел от вкусной еды, но всё же продолжал толкать одной рукой сладости в рот, а в другой держал кусок колбасы.

– Господи, Ваня! Не всё сразу. Живот заболит, хватит! Понос еще, не дай бог, оставь на завтра.

Ваня помычал и отрицательно покачал головой.

Прожевал и посмотрел на гостя и на мать.