Девочки - Ник Келман

Столько всего на этом снимке может довести тебя до оргазма. Ее глаза, закрытые, словно она глубоко и сладко спит. Металлическая сережка в ее языке, которая так близко к сморщенной, розовой плоти ее соска. Ее загорелая правая рука поперек тела, полосатая, словно тигр, из-за падающих на нее волос. Но, возможно, сильнее всего тебя заводят ее плавки, поднимающиеся над холмиками ее пальцев, ты знаешь, что самая выступающая вперед выпуклость — это сустав ее среднего пальца, который она приготовилась запустить внутрь себя.

С ее стороны просто безумство так рисковать. Мастурбировать за камнем на людном пляже и позволять тебе фотографировать ее. Неужели она не понимает, что ее — тебя — вас — могут застукать? Не понимает, насколько близко к краю камня вы находитесь? Но в то же время ей нечего терять. Потому что она, должно быть, обезумела от того, что ты с ней. Потому что ее сумасшествие заразно.

Когда ты кончаешь, тебя вдруг наполняет не чувство вины, а ужас. Ты боишься, что кто-нибудь каким-нибудь образом может найти снимки. Боишься отправиться в тюрьму. Боишься потерять все, что имеешь. Но больше всего ты боишься своего позора. Никто не поймет того, что она для тебя значит, того, что значит она для тебя все, что она стоит того, чтобы рисковать, что без нее все, что у тебя есть, — это ничто. Никто ничего этого не поймет. Ты окажешься всего лишь кем-то, кто заставляет несовершеннолетних девочек позировать для непристойных снимков, кем-то, кто коллекционирует детскую порнографию.

И ты клянешься себе, что завтра с самого утра избавишься от фотографий. Ты клянешься себе, что в этот раз ты кладешь их обратно в сейф — который, в свою очередь, сам хранится в сейфе в твоем кабинете, — только на одну ночь.

И может быть, ты даже выполнишь свое обещание. Возможно, утром твое решение останется в силе. Ты сожжешь их.

Но через несколько недель она убедит тебя поснимать ее между задних стеллажей публичной библиотеки. И ей не придется уговаривать тебя слишком долго.

Там довольно имею, что бросил, сюда я повлекшись;

Много везу и отселе: золота, меди багряной,

Пленных, красноопоясанных жен и седое железо;

Все, что по жребию взял; но награду, что он даровал мне,

Сам, надо мною ругаясь, и отнял Атрид Агамемнон,

Властию гордый! Скажите ему вы, что я говорю вам,

Все и пред всеми: пускай и другие, как я, негодуют,

Если кого из ахеян еще обмануть уповает,

Вечным бесстыдством покрытый! Но, что до меня, я надеюсь,

Он, хоть и нагл, как пес, но в лицо мне смотреть не посмеет!

С ним не хочу я никак сообщаться, ни словом, ни делом!

Раз он, коварный, меня обманул, оскорбил, и вторично

Словом уже не уловит: довольно с него! но спокойный

Пусть он исчезнет! лишил его разума Зевс-промыслитель.

Даром гнушаюсь его и в ничто самого я вменяю!

Если бы в десять и в двадцать он крат предлагал мне сокровищ,

Сколько и ныне имеет и сколько еще их накопит,

Даже хоть все, что приносят в Орхомен иль Фивы египтян,

Град, где богатства без сметы в обителях граждан хранятся,

Град, в котором сто врат, а из оных из каждых по двести

Ратных мужей в колесницах на быстрых конях выезжают;

Или хоть столько давал бы мне, сколько песку здесь и праху, —

Сердца и сим моего не преклонит Атрид Агамемнон,

Прежде чем всей не изгладит терзающей душу обиды!

Дщери супругой себе не возьму от Атреева сына;

Если красою она со златой Афродитою спорит,

Если искусством работ светлоокой Афине подобна,

Дщери его не возьму! Да найдет из ахеян другого,

Кто ему больше приличен и царственной властию выше.

Ежели боги меня сохранят и в дом возвращусь я,

Там жену благородную сам сговорит мне родитель.

Много ахеянок есть и в Элладе, и в счастливой Фтии,

Дщерей ахейских вельмож, и градов и земль властелинов:

Сердцу любую из них назову я супругою милой.

Там, о, как часто мое благородное сердце алкает,

Брачный союз совершив, с непорочной супругою милой

В жизнь насладиться стяжаний, старцем Пелеем стяжанных.

С жизнью, по мне, не сравнится ничто: ни богатства, какими

Сей Илион, как вещают, обиловал, — град, процветавший

В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской;

Ни сокровища, сколько их каменный свод заключает

В храме Феба-пророка в Пифосе, утесами грозном.

Можно все приобресть, и волов, и овец среброрунных,

Можно стяжать и прекрасных коней, и златые треноги;

Душу ж назад возвратить невозможно; души не стяжаешь.

Вновь не уловишь ее, как однажды из уст улетела.

Матерь моя среброногая, мне возвестила Фетида:

Жребий двоякий меня ведет к гробовому пределу:

Если останусь я здесь, перед градом троянским сражаться, —

Нет возвращения мне, но слава моя не погибнет.

Если же в дом возвращуся я, в любезную землю родную,

Слава моя погибнет, но будет мой век долголетен,

И меня не безвременно Смерть роковая постигнет.

Вы с женой посещаете Санкт-Петербург. Вы еще не так давно женаты. Специально для этой короткой поездки вы купили новую камеру. Невероятно маленькую, шпионскую камеру. Безумно дорогую камеру. В царском дворце твоя жена случайно слышит, что пара примерно вашего же возраста разговаривает на английском, и спрашивает, не могут ли они вас сфотографировать. Когда она передает камеру в руки женщины, та приходит от нее в восторг. Она не может поверить, насколько та мала.

— Взгляни только, какая крохотная! — говорит она своему мужу.

Они одеты не так, как вы, на них одежда, приобретенная в универмаге, где закупаются целыми семьями. Он лишь кивает и восклицает:

— Ух ты!

Затем твоя жена, сама еще взволнованная камерой, начинает хвастаться ею перед той, которая тоже смогла ее оценить:

— Она великолепна, не правда ли? Взгляните, она может это, и это, и это!

И она демонстрирует другой женщине все возможности камеры, камеры, сделанной настолько хорошо, что она больше похожа на окуляр какого-нибудь хирургического устройства. Наконец другая женщина заявляет своему мужу:

— Дорогой, нам надо приобрести такую же!

И прежде чем ответить, он смотрит на тебя, слегка качает головой, закатывает глаза, затем, не глядя на свою жену, взметнув глаза и брови к небесам, произносит:

— Да, конечно, дорогая, нет проблем, купим сегодня же вечером…

И она смеется, но ты знаешь, что через какое-то время он услышит об этой камере снова. И всегда будет слышать о ней в тот момент, когда меньше всего будет этого ждать. Но ты знаешь, что он не может позволить купить себе такую же. И вдруг тебе становится ужасно больно за него. Тебе вдруг хочется отвести его в сторону и незаметно протянуть ему деньги на камеру, сумму, которая для тебя ничто, практически мелочь в кармане, и сказать:

— Вот, возьмите, купите ей камеру.

Но ты знаешь, что никогда не сможешь так поступить. Знаешь, что это смутит его еще больше. Знаешь, что это дискредитирует его гордость. Знаешь, что это превратит его товарищество в чувство обиды, что это разрушит мгновение, объединивший вас, когда без всяких обсуждений он сообщит тебе:

— Я не испытываю к вам ненависти за то, что вы в состоянии дать вашей жене что-то, чего хочет моя жена, потому что я знаю, что ваша жена хочет того, что вы ей дать не можете. Я знаю, что, сколько бы денег у вас ни было, этого всегда будет недостаточно. Я знаю, что, если у нее уже есть эта камера, ей хочется личный теннисный корт.

Поэтому тебе лишь становится за него больно, но ты оставляешь все как есть.

А затем, когда они вас сфотографировали, когда вы расходитесь каждый своей дорогой, когда вы уже рассматриваете свод постройки, твоя жена замечает:

— Мне они показались милой парой. Ты так не считаешь?

В каком бы месте земного шара мы ни были, повсюду мы видим мертвых. Куда бы мы ни поехали, мы посещаем захоронения, кладбища и города мертвых, мы отправляемся на экскурсии в мавзолеи, пирамиды и на могильные холмы, мы взяли за правило посмотреть хотя бы еще один монумент, еще один кенотаф, еще один дольмен, еще одно поле сражения до конца поездки. Даже в отпуске мы не только не уходим от смерти, мы ищем ее. Даже в отпуске повсюду, куда мы смотрим, мы видим эпитафию.

Ты в Нью-Орлеане, сидишь в «Кафе дю монд» за столиком под открытым небом. С колонн, окружающих террасу, облезает белая краска, будто где-нибудь в Испании. Длинные тени от этих колонн ложатся поперек маленьких металлических столиков, длинные, но постепенно укорачивающиеся. Ты пьешь цикорный кофе, ешь пончики, распыляющие вокруг облачка сахарной пудры. Тебя всегда удивляет, как много ты можешь их съесть, не почувствовав себя плохо при этом. И тебе всегда приходится уговаривать себя остановиться, иначе ты никогда этого не сделаешь.