Завтра как обычно - Дина Рубина

— Володька! Закрой дверь, сквозит! — крикнул из комнаты мужской голос.

— Надю позовите, пожалуйста.

— А Надька здесь больше не живет, — почему-то злорадно сказал он. — Квартиру получила.

— По какому адресу? — спросил я. — Адрес скажите, пожалуйста!

— Нет адреса, — с удовольствием проговорил он. — Не оставила, ясно? Не хочет с родней знаться, ясно тебе? Вот и дуй отсюда, пока уши торчком. Я повернулся и стал спускаться вниз. «Ладно, — подумал я, — Надю я найду и так. Все остальное — не мое дело». Парень в голубой майке стоял в дверях и с видимым удовольствием смотрел мне вслед.

— Володька, кто там еще? — крикнули из квартиры. — Закрой дверь, сквозит!

— Надькин мужик какой-то… — громко ответил Володька. — Смотреть не на что… А та, голубица, тоже, строила из себя… — и он так же громко сказал о Наде слово, к которому я до сих пор не могу привыкнуть. Это слово гулким веселым эхом покатилось по подъезду. Тогда я повернулся и побежал вверх, к нему. Мне показалось, что я бегу слишком долго, слишком медленно, как во сне, или в воде, а он почему-то так и стоял в дверях и смотрел на меня с любопытством. Может быть, он думал, что я возвращаюсь узнать — не сильно ли сквозит на папашу Булдыка. Во всяком случае, он почему-то не сопротивлялся, когда я схватил его за обе лямки голубой майки, выволок на площадку и стал колотить о лестничные перила. От неожиданности он просто потерял ориентир и только впустую махал руками, ища опоры. Я успел прилично отделать его морду о перила, когда из квартиры выскочил папа Булдык, одной рукой схватил сына за ту же многострадальную майку и впихнул в квартиру, а меня сильно пнул в спину, так что я слетел вниз на целый пролет, и дальше уже мчал на своих двоих, не оглядываясь. Мне было весело. Все-таки здорово я отделал Володьку, хотя, конечно, нельзя забывать, что он был пьян, и значит, это несколько снижает торжество по поводу победы. Я шел домой и думал, почему у меня так нелепо складываются отношения с будущими родственниками… Что Маргаритин отец Толя-рыжий, что эти голубки… Куда я все лезу и что хочу доказать? Что я страстно хочу изменить в этих людях? И почему думаю, что я, именно я, имею право заставить их поступать так, а не иначе? Ведь я всего лишь один из них… Дурак, думал я, ты ж сам себя убеждал, что отныне свободен, что тебе нет дела… Значит, все-таки, не свободен? Значит, есть, черт возьми, дело?

— Все! — сказал я бабе в коридоре. — Завтра напишу рапорт. Вы довольны? Вы счастливы, наконец? Теперь мне все равно. Устраивайте меня. Пристраивайте меня. В метро. В «Торгпиво». В городскую ассоциацию ассенизаторов! В хорошую семью!

— Тихо, — сказала баба. — Деду делают укол. Валентина Дмитриевна прислала к нам очаровательную девочку, Надюшу. Пойди познакомься и веди себя, как человек. Впрочем, разве тебе кто-нибудь понравится! Скажешь — книг мало читала, и на одной ножке плохо вертится… Что ты уставился на меня? Я расстегнул деревянными пальцами пуговицу на рубашке у ворота и сказала бабе:

— Только не вздумай совать ей свои злосчастные деньги. Это моя будущая жена…

Утром меня разбудил телефонный звонок. Я судорожно выхватил из-под подушки ручные часы. Четверть седьмого. Вчера я вернулся поздно, потому что провожал Надю, и мы долго сидели на раскладушке в ее новой совершенно пустой квартире, а под другую раскладушку спрятался Надин сын Митька. Он стеснялся меня и не хотел вылезать. Телефон все звонил, и я снял трубку. И не сразу узнал Сережу Темкина.

— Саша, — сказал он странным голосом, — хорошо, что застал тебя…

— А, привет работникам следственного отдела! — стараясь, чтобы получилось бодро, воскликнул я. — А я вам нынче волк свинье не товарищ, сыскные вы крысы! Копошитесь, братцы, а я вольный орел! Сокол! Ястреб! Беркут!

— Саша, Григория убили… — тихо сказал он. И не ожидая моего голоса в трубке, словно понимая, что я не смогу ни выдохнуть, ни выдавить из горла слова, добавил:

— Приезжай, надо помочь.

Мы шли по коридору, по которому каждый день ходили с Гришей, и Сергей рассказывал:

— Рутинный вызов. Хулиганство. Пьяный муж дебоширил… Молодой мужик, жена, ребенок… Поехали Григорий с Ядгаром.

— Подожди, — сказал я, — пьяный муж дебоширил. Какой адрес?

— Ну, я не помню, старик.

— Подожди! — я остановился, сердце у меня колотилось. — Улица Космонавтов, дом семь, квартира… квартира, кажется, четырнадцать?

— Ну, кажется…

— Дом такой, старый, трехэтажный?..

— Да… — он смотрел на меня удивленно, не понимая.

— Мужик этот — слесарь?

— Ну, в том-то и дело, старик! Черт знает, как эта отвертка у него в лапах оказалась. Саша, ты что? Я привалился к стене, не мог дышать. Вздохи получались, а выдохи — нет.

— Сережа, — выдавил я. — Это из-за меня Григория убили…

— Ты что? — крикнул Сергей. А я не слышал ничего. Я его по губам понимал. В голове моей гулким прибоем шумела кровь.

— Подонка этого не забрал… Пожалел жену… Она умоляла…

— Брось, старик, ты это брось, ты что… — повторял Сергей и все тряс меня за плечо. — Мало ли кого мы берем или не берем? А сколько их сам Гришка не брал? А я сегодня ночью одного алкаша дочери оставил, она в ногах валялась… Он тряс меня за плечи яростно и жестко, и эта тряска, честное слово, помогала мне дышать. Думаю, если бы Сережа ударил меня, мне бы очень полегчало, я бы выдохнул наконец из горла этот обжигающий ком ужаса и боли. Но он отпустил мое плечо и проговорил с тоской:

— Ты мне лучше скажи, как к Лизе идти? Ведь она еще не знает… Как я к Лизе пойду, а?.. Что Лизе скажу…

На крыльце стояла Люся — нарядная, причесанная, торжественная. В седой комсомольской стрижке сидел на затылке гребешок. Казалось, ради такого дня она даже чуть распрямилась.

— Саша, угощайся, — сказала она сурово и протянула мне пачку «BT», ту самую, Гришину. Я взял из пачки сигарету, и мы закурили.

— Вот так, Саша, вот так… Хороним Григория… — с таким же суровым достоинством продолжала она. — Эх, Гриша, Гриша, молодой ты, красивый, — чего не жить? Наверное, так надо, наверное, так принято у людей, чтоб и смерть обсудить толково, спокойно, с достоинством. Поговорить надо степенно, постичь все это… Но я не мог говорить, я пробормотал что-то и поднялся в актовый зал, где лежал Григорий. В дверях столкнулся с Сережей и Ядгаром. Видно было по повязкам, что их сменили у гроба.

— Иди, — сказал: Сергей, — там Галя с дочкой. Поговори, успокой, ты же ее хорошо знаешь.

— А Лиза? — спросил я, — что Лиза?

— Лизу увели, — сказал Ядгар, — неудобно, понимаешь… Стоит законная жена, понимаешь, дочка… А тут Лиза кричит… Появился Гена Рыбник, встрял между нами и сказал убежденно:

— Жизнь человеческая — комедия… Я отвернулся, чтобы не видеть его, и вошел в зал. Григорий лежал на столе, и в зале пахло свежеструганным деревом. Лицо у него было бледным и утомленным, Казалось, Григорий сейчас вздохнет и буркнет сквозь сон: «Дайте поспать, хрычи, тяжелое было дежурство…» И Галя была такая же бледная, исплаканная, разве что стояла с открытыми глазами. За руку ее цеплялась Аленка. Мы обнялись, Галя заплакала горько и сказала:

— Саша, прошу тебя, уведи куда-нибудь ребенка. С тобой она пойдет. Я поднял Аленку на руки, обнял ее покрепче и быстро вышел из зала. Мы спустились во двор, обошли гаражи и на заднем дворе, где росли два старых платана, я опустил Аленку на землю и присел рядом с ней на корточки.

— Смотри, Елена Григорьевна, — сказал я ей, — видишь, это осень, видишь, листья падают.

— А почему падают? — спросила она.

— Они прожили целое лето, а теперь умирают. Но весной они появятся снова. И так будет каждый год.

— Всегда-всегда? — спросила она, доверчиво глядя на меня глазами Григория.

— Всегда-всегда, — твердо ответил я…

…Мы несли Григория под голубым, глубоким, голубиным небом, долго несли Григория, медленно, целых три квартала. Потом расселись по машинам, по автобусам и поехали на кладбище — хоронить.

…Я бесшумно открыл дверь и сказал бабе, которая дожидалась меня в прихожей:

— Потом. Завтра…

— Все? — только спросила она.

— Все, — ответил я и зашел в нашу с Маргаритой «детскую».

— Не зажигай свет, — попросила баба тихо, — Маргаритка засыпает. Я раздевался в темноте молча, бесшумно, отупело. Маргарита еще не заснула и бормотала что-то, рассказывала самой себе сказку. Я стянул через голову свитер и вдруг прислушался к ее бормотанию:

— …и он сказал громовым голосом: «Раз так, то я нашлю на тебя оглохлую тишину, и ты захочешь слово сказать, да не сумеешь…»

Я вдруг больно поперхнулся сухим колючим всхлипом, рванувшим грудь. Схватил свитер, скомкал его и ткнулся в него лицом, чтобы Маргарита не слышала, как я плачу — впервые за сегодняшний страшный день. Я плакал и не мог остановиться. Плакал и ничего не мог с собой поделать. Я молча трясся и давился в скомканный свитер, и в ушах моих звучал эхом смех Григория в кабинете, тот хитрый непонятный смех. Что ты хотел сказать этим дурацким смешком, Гришка? Что ты понимал обо мне такое, чего сам я не понимал? Маргарита засыпала и бормотала все глуше, тише, утопая в детском безмятежном сне: