Чекистка - Яков Наумов

В камере кроме нее находились еще трое: двое — совсем молоденькие, а третья — старуха. Ее вид так поразил Веру, что она остановилась, едва переступив порог. У заключенной было безжизненное, как маска, лицо, на котором цвели неестественно огромные, детские глаза. Они походили именно на цветы, фантастические синие цветы. И столько в них было простодушия, молодости и силы, что Вера не могла оторвать взгляда.

— Идите сюда, — говорит женщина. — Здесь есть свободные нары.

Будто очнувшись от наваждения, Вера переводит дыхание и шагает к нарам.

— Садитесь. Или прилягте, если устали. — Женщина улыбнулась. — Правда, лежать здесь не очень приятно… Но ничего, это скоро пройдет. Привыкнете.

Вера посмотрела на нары: ни подушки, ни одеяла. Только соломенный матрац, да и то такой грязный и засаленный, словно его подобрали с помойки.

«А ты белоснежных простыней ожидала?» — зло подумала о себе Вера и, сбросив туфли, решительно забралась на нары. Заключенная посмотрела на нее одобрительно, но ничего не сказала.

Вера бегло осмотрела камеру: низкие каменные своды, на которых проступают темно-серые пятна; на зарешеченном окне толстый слой пыли и паутина; щербатый цементный пол. Внимание Веры привлекают стены. На них не только обычные надписи, но и целые серии картин. Вот изображение казни: несколько уродливых фигур, нарисованных карандашом, выстроились в ряд у виселицы. Под ними надпись: «Жду смерти», «Спокойна». А чуть ниже приписка: «Сегодня увели Анну, осталась одна. Жду».

Вера долго рассматривает изображение, и ей вдруг кажется, что фигуры у виселицы зашевелились. Сердце обдает неприятный холодок. Вера отводит глаза и начинает читать стихи. Стихов на стенах множество, известных и неизвестных, хороших и плохих. Вот и лермонтовское четверостишие:

Прощай, немытая Россия —Страна рабов, страна господ,И вы, мундиры голубые,И ты, послушный им народ!

— Ерунда, — в унисон Вериным мыслям, видимо перехватив ее взгляд, неожиданно говорит женщина, — бороться надо здесь, в немытой России…

Помолчав, она так же неожиданно спрашивает:

— Видимо, плохи их дела, если они детей сажать начинают?

Вера пожимает плечами.

— Ты впервые?..

— Да.

— Будь осторожна. Их методы — подсматривание, слежка, провокация. — Старуха понижает голос, и глаза ее теряют теплую синеву. — Держи язык за зубами.

Старая женщина подвигается ближе, и Вера видит вдруг, что все тело у нее покрыто сухой и колючей чешуей, как у рыбы, которая долго пролежала на солнце. Вера инстинктивно отшатывается.

— Не бойся, — негромко говорит заключенная. — Я не заразная. Это от истощения. Тяжелая форма псориазиса… Слушай, держись — это главное. Надо держаться, и ничего не бойся. Поменьше рассказывай. На допросах лучше всего молчать, иначе запутают. И бить они не посмеют — ты несовершеннолетняя. Понимаешь?

— Понимаю. Буду держаться.

— Вот-вот, молодец. Так надо. Когда пройдешь тюремную науку, появится опыт — тогда легче будет. Не верь, если тебе скажут, что товарищи выдали тебя. Остерегайся людей, которые лезут в душу. Это либо предатели, либо болтуны.

Женщина замолчала и посмотрела на дверь: в двери повернулся глазок, затем открылась кормушка, и чей-то густой бас сказал:

— Булич, на допрос!

Вера встала и молча вышла в коридор.

Допрашивают в тюремной конторе. Там за большим канцелярским столом сидит немолодой жандармский офицер. Лицо у него худое, а кожа вокруг глаз со множеством мелких морщинок напоминает печеное яблоко. Голову жандарма украшает круглая лысина и редкие волосы над узким лбом. Увидев Веру, он принимает горестное выражение.

— Не хорошо-с, мадемуазель, — говорит жандарм с укоризной в голосе. — Я убежден, что вы уже раскаиваетесь в своих поступках. Ах молодежь, молодежь! Мы понимаем: причина — хитрые люди. Они запутали вас, мадемуазель. Это враги престола, отечества, враги ваши и ваших родителей. Ведь у вас нет ничего общего с этой голытьбой. А свобода хороша! Что может быть сладостней, прекрасней свободы? Подумайте, взвесьте все. Ваши подруги гуляют, наслаждаются природой, вкушают радости жизни, а вы в это время сидите взаперти.

Взглянув в Верочкины глаза, жандарм запнулся. Уж очень они были тверды и не по возрасту непроницаемы.

Вера умышленно молчит. Демонстративно отвернув голову, она глядит в окно, которое выходит в тюремный двор. Это для нее первый экзамен. Она не вправе, не должна, не может провалить его. Ответить, заговорить сейчас — это равносильно отступлению, сдаче позиций.

Следует неловкое молчание, и наконец жандарм выдавливает из себя:

— Вас, вероятно, огорчил обыск? Но на это, право, не следует обращать внимания.

«Обыск, — подумала Вера и презрительно усмехнулась. — Полиция, называется, сыщики… Олухи, ничего не нашли, а найти-то можно было…»

— Вот наказание божье! Вы будете наконец отвечать? — Офицер начинает нервничать, и брови у него движутся, словно волосатые гусеницы. — Стыдно, барышня! Я в отцы вам гожусь, а вы…

Вера упорно молчит.

— Ну ладно, — с угрозой говорит жандарм. — Рано или поздно вы заговорите. Можете идти…

Когда Вера вернулась, старухи в камере уже не было. На нарах лежала коротенькая записка:

«Прощайте, мой молодой друг! До лучших времен. Будьте мужественны. Ошанина».

— Ошанина! Так вот кто эта старуха! Ошанина — это летопись, это сама история «Народной воли» и «Черного передела». Почти вся ее жизнь прошла на каторге, в тюрьмах и ссылках…

Остановившимися, бессмысленными глазами Вера смотрит на записку. Зачем столько мук и страданий? Куда они смотрят? Ведь семидесятые годы давно позади. Самое страшное — остановиться и не понять этого! Лучше — смерть. Повернувшись лицом к стене, Вера заплакала беззвучно и сдавленно…

«Трудно, невероятно трудно…»

Следующий допрос состоялся через неделю. На этот раз Вера резко меняет тактику поведения. Еще с порог она заявляет:

— Я требую, чтобы вы освободили меня. — Это ее первые слова за все время следствия.

У жандарма удивленно устремляются вверх брови:

— Вот как?

— Да. У вас нет ни малейшего основания задерживать меня. В противном случае представьте доказательства моей вины.

Жандарм усмехается:

— Зачем же так спешить, милая барышня? Мы — народ гостеприимный, сразу никого не отпускаем. Да и так ли уж вам плохо у нас?

— Повторяю: я требую, чтобы…

— Молчать! — Офицер грохнул кулаком так, что подпрыгнула чернильница. — Требовать будем мы! А вы можете только просить, умолять, как умоляют за вас ваши родственники.