Роксолана - Осип Назарук

Старый армянин взглянул на свежий «товар», и его глаза весело блеснули.

– Ва, ва[43], – произнес он, чуть помедлив, и скривился. – Ты, должно быть, заплатил за нее столько, что на эти деньги можно купить дом в Кафе у самой пристани!

– О, заплатил я немало, – отозвался Ибрагим. – Но ведь она и стоит того!

– Что стоит? Как стоит? Почему? Что в ней такого? Она же едва на ногах держится! Кому мы ее продадим? Я думал, за те деньги, что ты взял у меня, ты купишь трех, а то и четырех крепких девок!

– Слушай! – невозмутимо ответил старый Ибрагим, распахнув верхнюю одежду и обнажив руки молодой девушки, которая вспыхнула от стыда. – Ты только посмотри! Она так хороша, что я советую тебе поскорее увезти ее из Бахчисарая в Кафу. Там, в толпе, нам будет легче спрятать ее до поры до времени. Иначе у нас отнимет ее кто-нибудь из сыновей Мохаммед-Гирея, а заплатит столько, что и плевка не стоит!

– За нее никто не даст хороших денег! Она больная!

– Не мели чепуху! Я и сам бы взял ее в свой гарем и имел бы утешение на старости лет. Но для меня это слишком дорогой товар. А что касается болезненного вида – это всего лишь усталость от долгой дороги и татарской «выучки»! Ты и сам бы выглядел больным, если б тебя несколько недель гнали, как коня, на ремнях.

Старый армянин знал все это, а спорил лишь по старой торговой привычке. Помолчав минуту, он проговорил:

– Ладно, может, слегка подготовим ее и продадим какому-нибудь баши[44].

– Нет, – возразил Ибрагим. – Я уже думал об этом. Не слегка, а как следует подготовим… А потом я сам повезу ее продавать.

– Почему ты?

– Потому что я надеюсь устроить ее хотя бы служанкой в гарем, может, даже и к какому-нибудь дефтердару[45]. Для нас это куда выгоднее, чем баши. Кто знает, какой случай может подвернуться.

– Лучше уж держаться подальше от всяких случайностей! А пока она дождется милости какого-нибудь вельможи, нас уже и на свете не будет.

– Ну так дети наши будут!

Этот довод окончательно убедил старого армянина. Немного поразмыслив, он проговорил:

– Ладно, завтра же отвезем ее в Кафу. Но я за то, чтобы как можно скорее от нее избавиться. Такой товар нехорошо долго держать!

– Там будет видно!

– А сколько же ты отдал за нее?

Старый Ибрагим назвал цену – и закипела свара!

Настуся не понимала их слов, но догадывалась, что попала не в самые худшие руки и теперь оба купца советуются и спорят о том, как использовать ее с наибольшей для себя выгодой. Глядя на них, она втихомолку радовалась, что не оказалась в лапах полудиких татарских вожаков или других торговцев «живым товаром», которые разобрали ее подруг по несчастью.

Армянский купец, не прекращая браниться с Ибрагимом, отворил дверь и кликнул служанку-невольницу. Долго ждать ему не пришлось – та подслушивала под дверью. Старик жестом указал на Настусю, и обе вышли из покоя. Служанка отвела ее в какую-то комнату с зарешеченными окнами, где томились другие невольницы. По лицам женщин было видно, что их также доставили сюда совсем недавно.

Служанка, сопровождавшая Настусю, обратилась к ней и произнесла всего одно короткое слово: «Кефе!»[46] – и при этом указала рукой вдаль.

Настуся осталась с подругами по несчастью. Объясниться с ними она не могла. Страшно утомленная, осаждаемая круговоротом мыслей, девушка уснула с молитвой на устах.

Разбудили ее только к ужину. Проглотив кусочек черствой лепешки и сделав несколько глотков молока, Настуся снова заснула.

А проснувшись поутру, увидела на подворье запряженную татарскую повозку и обоих своих хозяев, собравшихся в путешествие. Ее закутали в какое-то старое тряпье и усадили в телегу.

Оливковыми рощами и дубовыми лесами ехали они у подножий дивных гор, на склонах которых гордо высились вечнозеленые хвойные леса и курчавились густые заросли кустарников. Вдоль обочин дороги попадались виноградники, огороды и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпановыми деревьями, миртами, мимозами и гранатами. На ярко-голубом фоне полуденного неба лениво колыхались кроны кипарисов и лавров. По пути встречались удивительной красоты разноцветные обломки мрамора и целые обозы маж, груженных белой солью. Красота крымской природы увлекла мысли молодой невольницы прочь от мрачной действительности и неопределенного будущего. Это великолепие успокаивало ее.

Справа показалась вершина Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была настолько величественной, что Настуся почувствовала себя подавленной. И припомнились ей могучие слова, которыми начинается Священное Писание: «В начале сотворил Бог небо и землю».

Здесь, у подножия дивного Чатырдага, ощутила она всем своим естеством безграничное величие Творца. И дух ее, угнетенный неволей, еще глубже познал величие мира – палаты, в которую Бог поместил тысячи красот и чудес и предоставил ее для жизни многим народам.

Она припомнила, как однажды через Рогатин проезжал польский король, и Настусин отец вместе с другими священнослужителями должен был его приветствовать. Вернувшись домой, отец сказал: «И у нас мог бы быть свой государь, если б наши крамольники не сжили со свету последнего князя этой земли и его потомство. Думали, сами сумеют править, без головы!»

И горько вздохнул, снимая ризы.

И Настуся вздохнула вслед за отцом, только еще горше. Понимала, что не везли бы ее сейчас на торжище, если б в давние времена крамольники наши не подточили основу власти на своей земле… На синем фоне Чатырдага словно воочию увидела она чашу черной отравы, которую недруги поднесли молодому князю Юрию – последнему из рода Даниила Галицкого.

В духовном сословии из уст в уста передавались предания о мученической смерти последнего потомка крови Владимировой в Галицкой земле от руки тайного убийцы. Юрий ради укрепления Галицко-Волынской державы окружил себя немчинами и иными людьми западной культуры. Это и породило у местной знати ненависть к нему, и она подсунула ему в Высоком Замке во Львове медленно действующий яд – перед самым отъездом князя в Волынь. Настусина бабушка часто с печалью рассказывала, как молодой князь, уже будучи отравленным, сел в повозку, как в боли и муках ехал по Волыни, как весь в смертном поту добрался до своего замка во Владимире и как корчился там в предсмертных судорогах на полу княжьих палат.

Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли сказать ей, когда именно это случилось. Говорили только, что в ту пору стояла прекрасная осень на нашей земле и сады ломились от обилия фруктов. А после того три дня страшный град бушевал по всей земле Галицко-Волынской, накатывая туча за тучей. И с того времени преследуют эту землю несчастья до сего дня.