Божий гнев - Юзеф Крашевский

Бертони схватилась за голову.

— Великая милость для меня! — крикнула она. — Жениться на моей дочери! Да ведь у твоей шляхетской милости всего-то имущества — дрянная кляча да седло с оборванными ремнями! Ха! Ха! Ха!

Стржембош невозмутимо слушал.

— И от этого не отпираюсь — я беден, — ответил он. — Но разве я не могу заработать, как другие? А мое шляхетство разве ничего не значит?

Король поглядывал то на своего дерзкого слугу, то на взбешенную его смелостью Бертони.

— Будь же рассудителен, — сказал он Стржембошу. — Видишь, что мать тебя знать не хочет, силой, против ее воли, ничего не возьмешь, а шляхетства твоего она не ценит. Не причиняй же мне беспокойства своими амурами, и чтобы я о них больше не слышал.

Стржембош покрутил усы.

— Ваше королевское величество, — сказал он, — можете приказывать мне, что вам угодно, но сердце наше, как всем известно, в руках Божиих. Я сам над ним не властен. Рад бы быть послушным, но ручаться трудно.

Король усмехнулся и пожал плечами. Итальянка от злости ломала себе пальцы так, что суставы трещали.

— Слышал ты, ваша милость, приказ короля? — закричала она с гневом. — А я тебе запрещаю приближаться к моей дочери, и применю все средства, хотя бы даже пришлось запереть ее в монастырь, чтоб тебе и кончика носа ее не довелось видеть. Убирайся со своим шляхетством, куда хочешь, может быть, иная мещанка и позарится на него, но мое детище для тебя слишком высоко.

Стржембош слушал, искоса поглядывая на разъяренную итальянку, и ничего не отвечал.

— Ну, можешь идти, — сказал король, — ты знаешь, что тебя ожидает; помни же, чтоб больше я не слыхал таких жалоб на тебя, иначе мне придется отказать тебе от службы.

Все это, по-видимому, произвело очень мало впечатления на молодца; можно было заметить, что он усмехался под усами.

Молча и чуть-чуть насмешливо поклонившись королю, слегка кивнув головой итальянке, он вышел точно триумфатор.

Стржембош, которого так презирала Бертони, причисленный к двору Яна Казимира со времени его возвращения, был общим, не исключая короля, любимцем. Бедняк, оставшийся сиротой по смерти отца, известного своей храбростью солдата, служившего в полку епископа краковского, живший со своей матерью где-то в краковском повете, он воспитывался в Кракове, затем, когда Владислав IV набирал новое войско, попал на службу в иностранный полк, а оттуда ко двору Казимира.

Для своих лет он обладал уже большой опытностью; сирота, которому приходилось жить своим умом и помогать матери, он очень удачно, смело и успешно боролся с судьбою. Красивая наружность, с отпечатком какого-то благородства, производила хорошее впечатление, и оно не обманывало. Он умел заслужить расположение всех, с кем сводили его обстоятельства. Не слишком дерзкий, и не слишком робкий, что бывает еще вреднее, Дызма обладал большим присутствием духа и отвагой, ничего не боялся и не подчинялся чужому влиянию.

При дворе, что очень редко случается, милость государя не создавала ему врагов, так как он никогда не пользовался ею во вред кому бы то ни было; любили его и товарищи, которым он всегда готов был помочь; а король охотно пользовался его услугами, так как он усердно и успешно исполнял поручения. Всякий раз, когда требовалось решить какую-нибудь трудную задачу, он поручал это Стржембошу, который всегда справлялся с нею.

Когда Дызма вышел в переднюю, все товарищи приветствовали его веселым смехом. Многим его любовь была неизвестна, мало кто догадывался о ней, да и мало кто знал Бианку, потому что мать пуще всего старалась спрятать ее от придворной молодежи. Его стали поддразнивать и поздравлять. Стржембош молчал, задумчиво покручивая усики.

Вдруг Бертони вылетела из королевских покоев, захлопнула за собой дверь, и, не обращая внимания на придворных, встретивших ее нахальным смехом, выбежала в коридор.

Стржембош хотел было пойти за ней, но раздумал, и остался, а тут, кстати, король позвал его к себе.

Легко было догадаться, для чего, так как даже в важнейшие моменты своей жизни Ян Казимир не мог отделаться от страсти к скандальным историям, которых, не считаясь со своим достоинством, требовал от самых последних слуг. Это забавляло его, но порождало в них фамильярность, и нигде не было такой распущенности, как при его дворе. Иногда королю приходилось прибегать к крайнему средству — собственноручной расправе с нахалами, но и это не помогало. К нему шли нахальные и дерзкие, и нигде не было такой беспутной прислуги, как у него.

Дызма вошел смело и остановился перед ожидавшим его королем, который с любопытством окинул его взглядом.

— Что ты там натворил? — сказал он, подсмеиваясь. — Как же ты ухитрился добраться до нее, сойтись с ней?

Стржембош не сразу ответил; видно было, что этот допрос ему неприятен.

— Наияснейший пан, — сказал он, — я видел ее на улице, в костеле, в окне. На том пока все и кончилось, я смотрел и вздыхал, а она отвечала мне глазами. Попробовал написать письмо, но мать перехватила, и подняла бурю.

— Ну а девушка? Расположена к тебе, — с любопытством спросил Ян Казимир, — как ты думаешь?

— Я думаю, что расположена, — ответил Стржембош, — но она еще дитя; это ее забавляет, и знает Бог, пробудил ли я ее сердце.

— Бросишь ведь ее? — сказал король вполголоса. Шляхтич немного подумал.

— Наияснейший пан, — ответил он, — ничего я не знаю, и ни за что не ручаюсь, как судьба велит! Бертони сделала из мухи слона. Я не мог даже ни подойти к девушке, ни молвить слова с нею, а та уж подняла такой шум, словно я к ней в дом ворвался.

— Ты должен знать, — дружески заметил король, — чтоитальянка высоко заносится и требует многого для дочери, да, пожалуй, и не без основания. Говорят, девушка очень хороша собой.

Король остановился, а Стржембош подтвердил:

— Как ангел!

— Ну, и воспитана хорошо, а пронырливая, скупая, хищная мать скопила ей хорошее приданое. Будет богата; значит, сам видишь…

Шляхтич поклонился.

— Вижу, наияснейший пан, — ответил он, — что дело трудное, однако не безнадежное. На войне постараюсь не упускать; случаев отличиться, и, с помощью Божией, может быть, чего-нибудь и достигну.

И Стржембош, отвесив низкий поклон, пошел к дверям, не чувствуя охоты к россказням, которые так любил король.

На другое утро отправились в Непорент, и пасмурная осенняя погода омрачила все лица от короля до последнего пажа. Никому не хотелось уезжать из Варшавы, которая особенно оживлялась во время выборов.

Оставался в замке только двор вдовствующей королевы, удаления которой нельзя было требовать, так как формально она не принимала никакого участия в элекции и не была в ней заинтересована.

Двор короля шведского первый выехал из замка; в то же время должен был отправиться в Яблонную князь Карл, но в последнюю минуту он приказал своим людям подождать, пока уедет брат.

Князь епископ еще боролся с собой, следует ли ему перед отъездом проститься с королевой, или обойти это требование этикета. Приближенные не могли ничего сообщить ему, кроме того, что Ян Казимир, со своей стороны, исполнил этот долг вежливости.

Для князя Карла давно было ясно, что королева будет на стороне старшего брата; но ему казалось, что разрывать с нею явно по этому поводу либо выказывать свое раздражение было бы неполитично. И вот в последнюю минуту, когда нужно было садиться в экипаж, епископ послал к ксендзу Флери, с которым был в довольно хороших отношениях, спросить, может ли королева принять его. Запрос этот, посланный с придворным, долго оставался без ответа, но в конце концов Карлу сообщили, что королева ждет его.

Он предпочел бы получить отказ, но отступать было уже поздно. Это скучное свидание не могло иметь никаких последствий; оно было данью вежливости, которой епископ, со своей стороны, не хотел нарушать.

Он нашел королеву в обществе отца Флери и госпожи Дезессар в маленькой приемной. Королева встретила князя Карла с заученной улыбкой, всегда готовой для гостей, с никогда не покидавшим ее самообладанием.

Она держалась свободно, тогда как он был, видимо, смущен и пришиблен. Никогда не отличавшийся красноречием, он едва мог пробормотать несколько слов о неприятности уезжать из Варшавы.

— Ваша княжеская милость легко могла бы избавить себя от этой поездки, — смело ответила королева.

Князь Карл закусил губы и ответил почти с гневом:

— Да, но раз приглашенный и убежденный выступить кандидатом, я не могу и не хочу отступать. Эта корона будет теперь таким тяжким бременем, что обладание ей, как мученичество, никому не может быть поставлено в упрек. С моей стороны, могу заверить ваше королевское величество — это жертва для Речи Посполитой, в которой я родился и сыном которой себя чувствую. Всем известно, как я люблю тихую и уединенную жизнь, но в настоящее время не приходится думать о себе.