Дело о полку Игореве - Хольм Ван Зайчик

— И что же он тебе ответил?

— О, я же говорю: заучился наш сюцай! — Баг махнул рукой. — Конечно, перед экзаменами такое напряжение, кто хочешь заговариваться начнет… Он и говорит: от обиды, говорит, в этой стране любой русский вполне может покончить с собой. Вот так вот. Я даже, честно сказать, растерялся. Совсем не о том с ним говорить думал… Но спрашиваю: в каком смысле? А он: русские-де в Ордуси самые несвободные, их все гнетут и унижают, видишь ли. Для величия и единства Ордуси они постарались и продолжают стараться больше всех — а где благодарность? Пора, мол, их освободить. И он, Елюй-то, все для этого сделает.

— От кого освободить? — поинтересовался Богдан. — И потом… Елюй — разве русский?

Баг пожал плечами:

— Конечно, нет! Просто какая-то нелепица. Я его о том же спросил. Извините, мол, сюцай, но вы-то из Ханбалыка, древнего рода, так откуда ж вы это взяли? А он в ответ: знает, мол, прочитал. Что же до его собственной национальности — то какая разница? Ему, мол, даже удивительно немного, что я задаю подобные вопросы… ведь русский — это не национальность, это особое состояние души. Понял, драг еч? — Баг несколько искусственно рассмеялся.

— Ну и ну! — пробормотал Богдан, поправляя очки. — И где же он такого начитался?

— Извини, я не успел выяснить — с минуты на минуту тебя ждал. По-моему, он перезанимался просто, под надзором-то Судьи Ди. Тот с любого три шкуры сдерет.

Кот на коленях у Богдана, поняв, что речь идет о нем и о его наставнических способностях, поднял голову, открыл пасть и протяжно, жутковато зевнул.

— И потом… Я вот представил тебя, такого обиженного, понимаешь, такого угнетенного… Ты же, как я мыслю, русский?

— Конечно, — ответил минфа Оуянцев-Сю. — Вполне.

— Обижаешься на меня, нерусского? Или, скажем, на… не знаю даже. На Раби Нилыча твоего?

— Угу, — проговорил Богдан. — Каждый вечер зубами скрежещу. Полночи ворочаюсь, спать не могу от угнетения.

— Вот-вот! У меня настроение — три Яньло, а все ж таки, понимаешь, чуть не засмеялся. Только кивнул для вида. Мало ли у молодежи завихрений. Посвободней стану — буду уделять ему побольше внимания. Парень он хороший, хоть и с закидонами… — Баг был излишне многословен, говорил в несвойственной для себя расплывчатой манере, и Богдан понял наконец, что друг не решается о чем-то сказать, о чем-то важном, о чем сказать совершенно необходимо — и потому, сам возможно того не сознавая, тянет время.

— Так и что? — несообразно перебив друга, спросил Богдан.

Баг осекся.

— Да ты понимаешь… — проговорил он, глядя в сторону. — Под конец он мне коротенько и небрежно, как о вещи само собой разумеющейся, сообщает: я уверен-де, что такие самоубийства только начинаются. И тут ты в дверь позвонил.

Некоторое время друзья молчали.

— Типун ему на язык! — в сердцах выругался Богдан потом и тут же испуганно перекрестил себе рот. — Прости, Господи…

На столе запиликал телефон.

— Да, Лобо. Слушаю. Да… Где? Понял. Еду. Ничего не делайте. — Баг положил трубку. — Ну вот, — сказал он Богдану. — Елюй накаркал.

Улица Крупных Капиталов,

четвертью часа позже

Баг остановил цзипучэ на углу улицы Крупных Капиталов и Лекарского переулка. Отсюда хорошо была видна цепочка вэйбинов, отсекающая толпу от огромной серой спасательной подушки, вздувшейся до уровня первого этажа — страховка на случай падения.

— Не могу сказать, что мне это нравится, — сказал Баг, глядя сквозь лобовое стекло на снимателя и осветителей с телевидения, развертывающих свои приборы напротив места грядущих событий. — Ну что ж, пойдем, еч?

Богдан молча кивнул, поправил шапку-гуань. На душе было мерзко: вчера ночью боярин, сегодня — еще один подданный вибрирует на кромке карниза, вот-вот прыгнет.

Вышли.

От оцепления отделился начальник отряда вэйбинов квартальной управы Бурулдай Худов — невысокий, почти квадратный молодец среднего возраста — и уверенной рысью устремился к ним. Подбежал. Вытянулся уставным порядком.

— Драгоценный преждерожденный Лобо, докладываю! Полчаса назад дворник пятнадцатого дома выразил испуг, что на крыше кто-то стоит и не уходит. Мы тут же связались с преждерожденным есаулом Крюком, каковой повелел позвонить вам, а мы тем временем распорядились, чтоб никого сюда не пускали и чтоб подушку подвезли. Личность установлена: соборный боярин Гийас ад-Дин. Живет в этом же доме. На четвертом этаже.

— Хорошо, — похвалил Баг, про себя удивившись поведению Крюка: насколько Баг его знал, Крюк примчался бы сам. Однако Крюка нигде видно не было. — Вольно. Пошли.

«Опять боярин, — потрясенно думал Богдан, с трудом удерживаясь от того, чтобы не пуститься бегом. — Это что же творится такое, пресвятая Богородица?»

Худов шагал рядом.

Вблизи оказалось, что толпа не так уж и густа: немногие ордусяне в отчий день бродили по улицам; в основном то были, скорее, жители окрестных домов.

На широком карнизе пятого этажа выкрашенного в зеленое дома с белой лепниной, между двух окон недвижно стоял, вжавшись в стену и раскинув руки, рослый человек в темном халате и с непокрытой головой.

— Так все полчаса и стоит? — вглядываясь, спросил Баг.

— Так точно! Не пошевелился ни разу! — отвечал бравый Бурулдай. — Не положено! Не положено! — замахал он руками на устремившегося к ним тощего юношу в варяжской ветровке и с микрофоном. Юноша отступил.

— По какому поводу он туда залез-то? — вглядываясь в боярина Гийас ад-Дина, поинтересовался Баг. — Как он это объясняет? Хочет чего? Или кто-либо вынудил?

— Он, драгоценный преждерожденный Лобо, никак не объясняет. Одно окно там на лестницу выходит, так я высунулся спросить, что, мол, случилось, а он — молчит, не отзывается.

Богдан сокрушенно покачал головой.

— Мы вызвали пожарных, у них лестница, чтоб снять…

Баг нахмурился.

— И как вы себе это представляете? — Повернулся к Богдану. — Вот что, драг еч, ты тут постой, а я пойду достану боярина.

— Может, лучше пожарных подождать?

— А если он свалится?

— Так подушка же…

Баг с сомнением покрутил головой.

— А ну как промажет?

Он кивнул Бурулдаю:

— Ведите!

Скоростной лифт мгновенно вознес их на пятый этаж; Баг, предшествуемый Худовым, споро преодолел лестничный пролет и очутился на площадке у открытого окна. Тут маялись два вэйбина; то и дело высовываясь в окно, они тревожно посматривали в сторону замершей на карнизе фигуры. При появлении начальства вэйбины прервали наблюдение и уставным образом вытянулись.

Баг аккуратно выглянул наружу. Справа, буквально в шаге от окна, стоял, трепеща на легком ветру темным халатом, соборный боярин Гийас ад-Дин: смуглолицый преждерожденный лет сорока, рано начавший лысеть, гладко выбритый — оттого особенно заметна была необычайная бледность его лица. Хорошо освещенный лучами солнца, боярин бессмысленным, как показалось Багу, взглядом уставился в фасад дома напротив, а губы его что-то неслышно шептали.

Баг, глядя на ад-Дина, кашлянул.

Никакой реакции.

— Драгоценный преждерожденный, а драгоценный преждерожденный… — позвал Баг боярина.

Никакого ответа.

Внизу между тем добрые полторы сотни людей замерли, глядя на них с Гийасом, и где-то среди них был Богдан.

— Преждерожденный соборный боярин Гийас ад-Дин! — воззвал Баг. — Что вы делаете здесь в этот замечательный день?

Нет ответа.

Баг взобрался на подоконник и поставил ногу на карниз. Внизу кто-то еле слышно ахнул.

Баг убедился в прочности карниза и осторожно шагнул к недвижному Гийасу.

Богдан и Баг

Следственный отдел Палаты наказаний,

кабинет шилана Алимагомедова,

20-й день восьмого месяца, отчий день,

вечер

— Еще раз прошу прощения, ечи, — сдержанно сказал Редедя Пересветович, — за то, что, собрав вас здесь сейчас, я лишил вас возможности спокойно провести конец отчего дня в кругу семьи, среди родных и близких. Но дело не терпит отлагательств. Происходит нечто несусветное, — он помолчал, словно желая что-то добавить, но, похоже, так и не придумал что. Лицо шилана было мрачнее тучи. — Прошу садиться, — скупо проговорил он и первым уселся во главе широкого стола, прямо под висящим на стене большим портретом Конфуция в парадной шапке, по сторонам коего красовались парные надписи на двух языках: на господствующем в улусе русском наречии и в оригинальном древнем начертании: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками».

Коротко, словно голые ветви деревьев под свирепым порывом ноябрьского ветра, простучали по полу придвигаемые к столу стулья.