Повести - Георгий Шторм

- Господарь обещался пану Бучинскому назавтра, как придет в Москву, дать его людям по тыще злотых. И господарь им того не дал.

- Дал им столько, что они всего проесть не могли. И сверх того дам, коли надобно...

- Еще пан воевода сказывал: если господарь не отдаст дочери его Пскова и Новгорода, ясновельможная панна не сможет вступить с ним в брак.

- Обещался я, - сказал Лжедимитрий, - и слово свое держу твердо. Чего надобно пану воеводе еще?

- А памятует ли господарь, что брату панны Марины отойдут Сибирь и земли самоедов?

- И о Сибири памятую.

Боярин князь Григорий Шаховской появился в дверях. Он был сутул, живоглаз. Неровная, хлопьями павшая на волос седина оканчивала низ темной бороды белым клином.

У Лжедимитрия играл лоб и криво подергивались брови. Гонсевский переменил речь:

- Пан Стадницкий прислал господарю дивного коня, называемого Дьявол. То - лучший во всей Польше аргамак...

Царь скоро отпустил его. Шаховской заговорил не спеша, смотря по углам, нет ли еще где поляка:

- Государь, многие крестьяне в голодные лета сбежали от помещиков по бедности, и о тех крестьянах дворяне теперь бьют челом - сыскивать их хотят. Указ надобен.

- Вестимо, указ.

- Да вот, государь... - Шаховской заговорил еще медленнее, тише: - От поляков наши узнали, будто многие земли Литве* отойдут. То верно?

_______________

* Литвою в Московском государстве XVI - XVII веков называли Польшу.

Лжедимитрий с хрустом выбросил вперед руки. Одна была немного короче другой.

- Ни единой пяди в Литву не дам!

- Да еще про езовитов, что наехали нынче, неладно толкуют. Опасаются, не станешь ли христиан в латынскую веру перегонять.

Царь топнул ногой.

- Езовитов не хочу! Веры не трону! Латынских школ в Москве не будет!

- Та-а-ак-то... - недоверчиво протянул Шаховской. - О запасе ратном, государь, што прикажешь?

- В Елец ратного запасу возили бы вдоволь. Летней порой хана будем воевать.

Боярин, стоя уже в дверях, тихо промолвил:

- А все лучше - отъехали б скорее от Москвы поляки: не было б в народе шатости, смуты...

- Ступай!..

Едва Шаховской вышел, Лжедимитрий ударил кулаком по стольцу, где было тонко выбито море и корабли шли с клубившимися парусами.

Он в щепы разбил столец...

3

"...Которые крестьяне бежали в голодные годы, а прожити было им

мочно... и тех, сыскивая, отдавати старым помещикам... А про

которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика

сбрел от бедности, и тому крестьянину жити за тем, кто его голодные

лета прокормил, а исцу отказати: не умел он крестьянина своего

кормити в те голодные лета, а ныне его не пытай..."

Опять, как при Годунове, бредут Ивановской улицей в Кремль. Шумит место челобитчиков - Боярская площадка.

Только нет у крыльца столов. С утра идет снег, пушит тульи бобровых шапок, звенит поземкой у стен, налипает на цветочную слюду оконниц. Царь с боярами стоя принимает челобитья. С ними рядом - Молчанов, сеченный при Борисе кнутом, поляки, Шаховской и "милостиво" возвращенный в Москву Шуйский.

Вот дочитан дьяконом указ, и, красные с морозу и гнева, спорят дворяне-истцы, крестятся и гомонят челобитчики-крестьяне.

Сухой снег дымится у ног царя. Он неловок и хмур; глядит вниз на гладкие свои бархатные сапоги с подковами, плохо слышит докучные слова жалоб:

- Стоит, государь, у меня, у сироты твоей, в деревне Струнине, ротмистр пан Микула Мошницкий, и лошади, государь, его тут же у меня на дворишке стоят... И взял у меня тот пан насильно сынишку моего Ивашку к себе в табор, и сам приезжает еженощно, меня из дворишка выбивает да пожитки мои грабит, и от того, государь, пана я, сирота, вконец погиб...

Крестьянин отдает дьяку челобитную - его место тотчас занимают другие люди.

- Сироты мы твои, государь, деревни Александровой, Бориско Степанов да Петрушко Темный. Приезжают к нам ратные люди польские и наших людей бьют и грабят. А ныне из них берут с собою мальца по два, по три, и те ребята кур, гусей и утят крадут. А чтобы воровство их было незаметно, они тех кур и гусят зовут польскими именами: куренка они "быком" называют, утенка - "немецким государем", а гуся - "копченою сельдью". А начнешь с них спрашивать - говорят: "Спроси копченую сельдь".

Царь засмеялся:

- Ишь придумали! Про "копченую сельдь" узнайте, бояре!

Старая черница подошла близко, стряхнула с груди снег и ударила челом.

- С Черниговщины я, прежде была князя Телятевского дворовою женкой. Жила я с дочеришкой своей у него на селе, и он нас похолопил, а сын его Пётра взял дочеришку мою к себе для потехи. И я царю Борису била челом, и та моя жалоба стала впусте. Только пуще разгневался на нас Пётра и посадил дочеришку мою на цепь, а я с той кручины ушла в обитель. Нынче не знаю, жива ль Грустинка моя. Вели, государь, сыскать, што с нею сталось.

- Телятевский? - хмурясь, спросил Лжедимитрий. - Не тот ли, кого казаки мои в Туле едва не убили?

- То, государь, старый князь, - сказал Шаховской, - а дочеришку взял у нее сын его, Пётра.

- Ладно, женка! Про дело твое велим узнать... Ну, ступайте, люди. Недосуг. Еще мне и без вас хватит дела!..

Алебардщики, тесня народ, побежали по снегу. За ними двинулся царь.

Он спешил на задний двор, где по воскресеньям травили медведей. Среди ратных людей началась "смута". Лжедимитрий решил вырвать измену с корнем. На заднем дворе ожидали расправы несколько сот стрельцов.

Сбившись толпой, они переговаривались глухими, испуганными голосами:

- Што-то будет?

- Не посекли бы нас.

- Пошто царь гневается?

- Гляди-ка, гляди! Выходы для чего-то все оцепляют!

Завидев царя, они сняли шапки и стали на колени.

- Затворить ворота! - крикнул Лжедимитрий и взошел на крыльцо.

Стрельцы молчали. Снег таял на их серых лицах. Царь заговорил:

- Как долго вы хотите длить смуту? Бог сохранил меня. Почти без войска овладел я престолом, а вы опять замышляете завести крамолу?

- Неповинны мы! - закричали стрельцы.

- Никто зла не мыслит!

Стрелецкий голова Микулин крикнул:

- Выдай нам изменников! Я им головы посрываю!

Лжедимитрий подал знак. Вывели связанных стрельцов.

- Вот они замышляют против меня: я-де еретик, полякам норовлю во всем, а своим жалованья не даю, о вас не радею!..

Он махнул рукою. У крыльца с ревом и бранью завертелся клубок тел...

- Микулина жалую дворянским чином, - сказал Лжедимитрий.

Пан Богухвал, бывший в толпе, увидел на снегу кровь и отвернулся.

- Коня! - крикнул царь.

Ему подвели косившего глазами красавца зверя. То был подаренный Стадницким аргамак. Шаховской поддержал стремя. Лжедимитрий отпихнул подножие и вскочил в седло прямо с земли. Аргамак прыжком вынес его за ворота...

Он скакал к реке. На льду с утра дивила москвитян новая его забава. Подвигаясь на колесах, извергал дым и огонь потешный "город". Внутри его сидели люди. Пестро раскрашенный, уставленный пушками, громыхавший листовою медью, он имел вид пса.

Несколько смельчаков стояли на льду, а на берегу у стен теснилась толпа, силясь разглядеть издали потеху.

- Эко неладное што творится, - слышались речи.

- Сказывают, то гуляй-город* для войны сделан, туркам для страху.

_______________

* Г у л я й-г о р о д - старинное подвижное укрепление на катках или колесах.

- Да не. То игры скоморошьи царь затеял.

- Искони такого у нас не бывало!..

От реки вприпрыжку, без тулупа и шапки бежал измазанный смолой старик.

- Ну, видал! - кричал он, вертясь юлой и натирая черное лицо снегом. - Стоит ад о трех главах, словно пес медный. На кровле колокольцы звенят, изнутри огнем пышет. А сидят в нем люди в личинах, дьяволами наряжены, и мажут народ дегтем да бьют кнутами. Вот дела сатанински! Едва ушел - таково мне от них досталось!..

Слова команды донеслись с реки. Лжедимитрий шел к гуляй-городу на приступ. Народ все тесней прижимался к стене и вдруг быстро, как по уговору, стал расходиться. Теплый последний снег залеплял бойницы, чешуйные кровли башен, зубчатый кремлевский воротник...

4

"...Усмотрили... и улюбили себе... ясневельможную панну Марину

с Великих Кончиц, Мнишковну, воеводенку Сендомирскую, старостенку

Львовскую, Самборскую, Мезеницкую..."

Плавучий мост на бочках через Москву-реку был затоплен народом. Опять входило в город "многое панство". Гайдуки и жолнеры в собольих шапках с белыми волнистыми перьями кричали: "Vivat!" Они нарочно горячили коней и теснили москвитян.

Раскрашенные лошади везли обитую парчой карету. На подушках, чтобы быть виднее, сидела маленького роста панна. Глаза ее пожирали Кремль. Злые тонкие губы блекли и не разжимались; казалось, у нее вовсе не было рта.

Лжедимитрий искусно расставил стрельцов; можно было подумать, что их очень много. Едва Марина проезжала одни ворота, стрельцы скакали к другим. Поезд двигался медленно, в течение целого дня. Били в бубны, трубили в трубы часто, кто как умел, без всякого толку.