Рекрут Великой армии (сборник) - Эркман-Шатриан

– Не стесняйтесь, товарищи! – крикнул Циммер. – Продолжайте читать! Мы тоже не прочь узнать новости.

Но нашему предложению они не последовали. Длиннобородый слез со стола, сложил газету и спрятал ее в карман.

– Мы уже закончили, – сказал он.

– Закончили, закончили, – закивали остальные, переглядываясь друг с другом с каким-то особым выражением.

Саксонские солдаты вышли на двор и исчезли.

Хозяин принес нам две кружки мартовского пива. Циммер попытался вступить в разговор с соседями, но студенты, извиняясь, стали уходить один за другим. Я понял, что они ненавидят нас, хотя и не выражают этого открыто.

Во французской газете, которую принес нам хозяин вместе с пивом, сообщалось о заключенном перемирии и о конференции, которая обсуждала условия мира.

Это известие, разумеется, доставило мне удовольствие. Циммер прерывал мое чтение каждую минуту и на весь зал делал свои замечания:

– Перемирие! Разве мы нуждаемся в перемирии? Мы? Мы раздавили пруссаков и русских при Лютцене, Баутцене и Вурцене и теперь должны уничтожить их вконец! Все дело в характере нашего императора… он чересчур добр! Это его единственный недостаток. Если бы он не был так добр, мы были бы господами над всей Европой!

Циммер поглядывал направо и налево, ожидая встретить сочувствие, но все молчали, уткнув носы.

Наконец мы расплатились и вышли. На улице Циммер сказал мне:

– Не понимаю, что с ними сегодня сделалось. Мы в чем-то им помешали.

Я подумал, что эти студенты – члены того тайного союза Тугендбунд, о котором мне когда-то рассказывал пастор.

Плотно пообедав в соседнем трактире и выпив две бутылки белого вина, мы вернулись в госпиталь. Нам сказали, что теперь мы как выздоравливающие будем жить в казарме Розенталь. Это было что-то вроде лазарета для раненых под Лютценом, которые уже начинали поправляться. Здесь была заведена обычная казарменная жизнь, но появилось гораздо больше свободного времени.

За шесть недель, проведенных в этой казарме, мы с Циммером исходили все окрестности. За городом останавливались на каком-нибудь постоялом дворе. Нам не только не давали в долг, как во времена битвы при Иене, но еще и брали втридорога.

Мы часто ходили по берегу реки Эльстер или, сидя на мосту, любовались ею и даже не подозревали, что скоро нам придется переходить эту реку под неприятельским огнем после ужасного поражения, и целые полки исчезнут в волнах реки, которая нам тогда так нравилась!

Глава XXIV. Снова в дороге

Как-то вернувшись с прогулки в город, мы заметили, что все горожане находятся в каком-то возбужденно-веселом состоянии.

Около главного входа в нашу казарму стояла группа офицеров и о чем-то оживленно беседовала. Часовые прислушивались к разговору, проходящие подходили ближе, чтобы узнать в чем дело.

Нам сообщили, что мирные переговоры прерваны и что австрийцы тоже объявили нам войну. Это значило, что против нас выступит еще двести тысяч человек.

На другой день нас осмотрели врачи, и тысяча двести раненых, едва оправившись, получили приказ присоединиться к своим частям. Они разошлись во все стороны небольшими группами. Циммер тоже ушел, он сам отпросился. Я проводил его до заставы, и на прощанье мы крепко обнялись. Я остался, потому что рука моя еще не совсем зажила.

Нас оставалось всего пять или шесть сотен человек. Мы вели печальное существование. Жители смотрели на нас недружелюбно, хотя и не осмеливались выражать вслух своих чувств: ведь французская армия находилась в четырех днях пути, a Блюхер и Шварценберг – гораздо дальше!

Как-то вечером пришла весть о нашей победе под Дрезденом.

На следующей неделе, в начале сентября, физиономии горожан снова изменились. Очевидно, нас постигло несчастье, и пруссаки ему радовались.

Начались дожди. Я не выходил из казармы. Часто, глядя сквозь сетку дождя на реку Эльстер и гнущиеся под ветром деревья, я думал: «Бедные солдаты! Бедные товарищи! Что вы делаете теперь? Где вы? Может быть, вы идете по большой дороге, среди полей?»

Наконец старший доктор, обойдя палату, сказал мне:

– Ваша рука окрепла. Ну-ка приподнимите-ка вот этот стул… Та-ак, хорошо!

Наутро, после переклички, мне снова дали солдатский мундир, ружье, две пачки патронов и проходной лист в Гауэрниц, на Эльбе. Это было 1 октября. Мы пошли группой в двенадцать-пятнадцать человек. Нас провожал фельдфебель, которого звали Пуатвен. По дороге то один, то другой отделялись от нас, направляясь к своей части. Но четверо солдат шли вместе с Пуатвеном и мной вплоть до самого Гауэрница.

Мы шли по большой дороге, с ружьями на плече, подобрав шинели, согнувшись под тяжестью ранцев и, разумеется, повесив нос. Дождь лил, вода бежала с кивера за шиворот. Тополя гнулись под ветром, и желтые листья – вестники зимы – кружили вокруг.

Все шли молча. Только один Пуатвен болтал. Это был старый служака, желтый, морщинистый, с красным носом, впалыми щеками, длинными усами. Он говорил высоким стилем, примешивая, однако, и чисто казарменные выражения.

Когда дождь усиливался, он с каким-то странным смехом восклицал:

– Да, Пуатвен, да… Это тебя научит свистеть!

Он не проходил мимо кабаков, чтобы не зайти и не выпить стаканчика. Узнав, что у меня есть деньги, он присоседился ко мне, и мне пришлось несколько раз угостить его.

Всю дорогу он твердил:

– Вот так жизнь! Это научит тебя свистеть!

Я наконец спросил, что это за странная поговорка, в ответ он мне рассказал свою историю:

– В 1806 году я учился в Руане. Как-то раз мы освистали одну пьесу в театре. Другие студенты ей усиленно аплодировали. Дело кончилось потасовкой, и полиция нас десятками отвела в кутузку. Император, узнав об этом случае, сказал: «Если они так любят сражаться, пусть их зачислят в солдаты. Это придется им по вкусу!» Разумеется, так и случилось, и родители не осмелились даже пикнуть!

Около пяти часов вечера мы увидели старую мельницу и, чтобы сократить дорогу, пошли тропинкой прямо к ней.

Подойдя к мельнице шагов на двести, мы услыхали страшный крик. В это же мгновенье показались две женщины, одна старая, другая молодая, которые бежали вместе с детьми к лесу. Из дверей мельницы вышло несколько солдат. Одни тащили бочонки с вином, другие – мешки с чем-то, третьи выводили коров и лошадей из стойла. У солдат был вид настоящих разбойников.

– Это мародеры, – сказал Пуатвен. – Очевидно, армия близко.

– Но ведь это ужасно! Это настоящие грабители!

– Да, это запрещено дисциплиной, и, если бы император узнал об этом грабеже, солдат расстреляли бы.

Когда мы переходили через мост, то увидели, как солдаты окружили бочку и, выбив дно, распивали вино.

Пуатвен не выдержал и крикнул солдатам повелительно:

– По чьему распоряжению вы здесь грабите?

Солдаты обернулись. Заметив, что нас только двое (остальные пошли другой дорогой), сказали:

– А, вы тоже хотите получить свою долю? Что ж, нате, отпейте по глоточку.

Пуатвен, покосившись на меня, взял стакан и выпил. Я отказался.

Когда мы отошли дальше, Пуатвен конфузливо сказал мне:

– Что поделаешь, молодой человек. На войне, как на войне…

Я ничего не ответил.

Глава XXV. Среди своих

Поздно вечером мы увидели бивуачные огни на темном холме, направо от селения Гауэрниц и старого замка. Дальше на равнине огни виднелись в большем количестве.

Ночь была ясной. Небо расчистилось. Когда мы подошли к бивуаку, нас окликнули:

– Кто идет?

– Франция, – ответил Пуатвен.

При мысли, что я скоро увижусь со своими старыми товарищами, мое сердце учащенно забилось.

Часовые вышли из сарая и подошли к нам, чтобы проверить, кто мы такие. Начальник пикета, старый, совсем седой офицер, спросил, откуда мы идем, куда направляемся и не попадались ли нам на пути казаки. Пуатвен отвечал за нас всех. Затем офицер сообщил нам, что дивизия генерала Суама утром выступила из лагеря, и велел нам идти за собой, чтобы проверить наши подорожные.

Мы прошли мимо бивуачных огней, вокруг которых спали десятки людей, и вошли в сарай. Здесь тоже спали солдаты. Только один старик, худой и загорелый, сидел, скрестив ноги, и чинил свой башмак. Офицер вернул подорожную мне первому и сказал:

– Вы присоединитесь к батальону завтра, он находится в восьми верстах отсюда, около Торгау.

Старый солдат указал мне рукой, что около него есть свободное место, и я сел рядом. Я открыл ранец и надел новые чулки и башмаки, полученные мною в Лейпциге.

Старик спросил меня:

– Ты идешь к своему полку?

– Да, к шестому стрелковому, в Торгау.

– Откуда?

– Из лейпцигского госпиталя.

– Это и видно. Ты разжирел, как монах. Там тебя кормили курицей, a мы тут лопали мясо бешеной коровы.

Он был прав. Я поглядел кругом и увидел, что у бедных солдат осталась одна кожа да кости. Вся эта молодежь стала желтой, морщинистой, обветрившейся, словно ветераны.