«Крестоносцы» войны - Стефан Гейм

— А как же! — весело сказал Уиллоуби. — Мешок великолепен, но я все же хочу взглянуть на кота.

И они просидели добрых два часа, проверяя счета и расписки, пересчитывая хрустящие листы гербовой бумаги, набрасывая длинные столбцы цифр, складывая и умножая. Косые лучи заходящего солнца озаряли лоснящиеся щеки Уиллоуби, и даже Лемлейн в этом освещении казался не таким безнадежно серым. Но вот наступили сумерки. Уиллоуби глубоко вздохнул, собрал бумаги, запер портфель и засунул его в чемодан между брюками.

Лемлейн встал.

— Мы выполнили свой долг, сэр, — сказал он торжественным, но в то же время не совсем уверенным тоном.

— Да, да, мой милый Лемлейн! Теперь все в полном порядке!

— Но я все еще не…

Уиллоуби добродушно усмехнулся:

— Это можно уладить. Официально назначаю вас впредь до выборов кремменским бургомистром. Надеюсь, вы достаточно разбираетесь в демократических порядках, чтобы обеспечить себе успех у избирательной урны?

— О, да, Herr Oberstleutnant. — Лемлейн не трогался с места. — Почту за честь нести эту должность, пока я могу быть полезен вам и генералу Фарришу…

«Вот прилип», — подумал Уиллоуби. — Ну? — Он не пытался скрыть свое нетерпение.

— Мы бы хотели получить нечто более прочное, сэр, более ощутимое.

— Письменное подтверждение, что ли?

Лемлейн вдруг перестал быть смиренным и послушным немецким чиновником:

— На заводах Ринтелен все готово к возобновлению производства. Для этого мне необходимы полномочия от вас. Мы вам немало дали, сэр. Остальное наше. Идет?

— Завтра! — сказал Уиллоуби. — Завтра все будет улажено. — И видя, что Лемлейн все еще колеблется, он решительно взял его за плечи и повернул к дверям.

Даже эта первая тень разногласий не омрачила превосходного настроения Уиллоуби. Мысль его продолжала работать, пока он брился и одевался, готовясь к свиданию с Марианной. Он обдумывал возможности поездки в Париж, к князю Березкину. Придется отложить кое-какие дела. Придется натаскать Люмиса, чтобы тот мог заменить его на время отсутствия. Придется получить у Фарриша разрешение на отпуск. Но все это не представляет особых трудностей.

Уиллоуби уже видел свой финансовый расцвет. Он прикидывал, сколько ему еще потребуется пробыть в Германии после возвращения из Парижа. Самое большее полгода. А потом — домой, под сень фирмы «Костер, Брюиль, Риган и Уиллоуби». Война, в общем, оказалась неплохим коммерческим предприятием. Одни занялись картинами и бриллиантами, другие собирают фотоаппараты или продают немцам мыло, шоколад и сигареты. Мелкота, нарушают закон ради грошовой наживы! Законы пишутся не для того, чтобы их нарушали, законы пишутся для того, чтобы действовать на их основе. Он всегда говорил, что война ничем не отличается от мира; только на войне крупнее ставки, шире возможности и гораздо серьезнее решения, которые приходится принимать. А в остальном — все вопрос связей и умения рассчитывать на три хода вперед и шевелить мозгами, которыми нас наделил Бог; в штате Индиана или в Руре — безразлично.

Скоро Марианна будет здесь. Нужно заказать обед на двоих сюда, в номер.

В конце концов Памела накрыла Петтингера на месте преступления.

Она шла в комнату Марианны сказать о том, что только что звонили от Уиллоуби: вольнонаемный шофер комендатуры приедет за ней в семь часов вечера. Дверь была не заперта. Памела постучалась, но, не дожидаясь ответа, толкнула дверь и вошла. Она успела заметить, как Марианна поспешно набросила одеяло на Петтингера.

Памела, бледная, дрожащим голосом кое-как передала поручение; потом она вышла в коридор и встала у двери, прислонясь к стене и стараясь унять сердце, бившееся короткими неровными толчками.

Спустя некоторое время из комнаты вышел Петтингер, довольный, порозовевший, его пиджак и галстук были небрежно перекинуты через руку.

— Ах, это ты, Памела! — сказал он.

— Да, это я — Памела! — ответила она.

Тогда он засмеялся, как смеются в таких случаях мужчины: смущенно-торжествующе-виноватым, а главное, насквозь фальшивым смехом.

И оба, словно по взаимному уговору, понизили голос; ни тот, ни другая не хотели, чтобы слышала Марианна.

Петтингер бормотал какие-то оправдания и извинения, а сам между тем думал: «Как далеко, однако, она рискнет пойти? Что предпринять, чтобы она не потеряла голову и не выдала меня?»

— Перестань щелкать подтяжками! — прошипела Памела.

Он покорно опустил руку. Прежде всего нужно выждать, пока она остынет немножко, а тогда уже видно будет, насколько она успокоится и в какой мере можно ее умиротворить.

Памела превозмогала подступавшую истерику. Напрасная трата нервов — говорить слова, которые на него не действуют. Ясно одно: он больше всего боится, что она может его выдать.

Когда она, выговорившись, пошла прочь, он последовал за ней. Весь остаток дня он не отходил от нее ни на шаг. Снова и снова он делал попытки к примирению, то в шутливом тоне, то в чувствительном, один раз даже попробовал сослаться на старую нацистскую теорию о том, что долг человека высшей породы заботиться о приумножении расы без оглядки на старомодную мораль.

— Не уверяй меня, что ты собирался наградить Уиллоуби приблудышем, — сказала на это Памела.

Он даже не пошел проводить Марианну к машине, как обычно. После обеда он уселся в холле, мрачно соображая, что Уиллоуби наперечет известны все обитатели дома, и если Памелу убрать, он об этом сейчас же узнает.

Вдова настраивала приемник; она заметила какое-то замешательство, но не настолько заинтересовалась, чтобы пуститься в расспросы. Памела делала вид, будто читает.

— Ты куда? — встрепенулся Петтингер, увидя, что Памела встает.

— К себе в спальню, с твоего разрешения, — ядовито ответила она.

Он сунулся было за ней, но она заперла дверь у него перед носом. Сквозь радиомузыку, доносившуюся снизу, из холла, Петтингер различал знакомые звуки ее приготовлений ко сну — журчание воды в умывальнике, стук упавших на ковер туфель, звяканье разных мелочей на туалетном столе. У него отлегло от сердца, и, вернувшись в холл, он предложил вдове сыграть партию в шестьдесят шесть — игру, не требующую умственного напряжения и потому излюбленную ею. Но ухо его и во время игры чутко ловило малейший шорох в доме и вне дома.

Памела, держа туфли в руке, прошла через свою ванную в смежную с ней комнату для гостей, спустилась по задней лестнице в кухню и черным ходом вышла из замка. Машина стояла в гараже, но взять ее Памела побоялась — Петтингер мог услышать скрип тяжелых дверей и шум мотора. Всю дорогу до шоссе она не шла, а бежала. Ей казалось, что деревья, росшие по сторонам, наступают на нее. Несколько раз она замедляла шаг, прислушиваясь, нет ли за ней погони. Она боялась, что Петтингер убьет ее. Здесь это ему ничего не стоило сделать. На него и подозрение не падет — мало ли всяких иностранцев и солдат шатается теперь по стране. Убьет, даже не спросив ни о чем, даже не узнав, что ему вовсе незачем было ее бояться: его она бы никогда не выдала. Но от Марианны она твердо решила отделаться. А как только эта девка уберется из замка обратно на панель, откуда явилась, — Петтингер снова окажется связанным, скованным по рукам и ногам горько-сладкими цепями домашнего уюта, одиночества и своих честолюбивых замыслов.

Памела, запыхавшись, вышла на Кремменское шоссе и на конечной станции села в трамвай. Она осталась на площадке, потому что там было темней. Трамвай, грохоча, понесся к городу. Близился полицейский час, пассажиров было мало.

— Где находится военная комендатура? — спросила Памела у кондукторши.

— Die Militar-Regierung?[22] — Кондукторша в сильно изношенной форме подозрительно оглядела полную вспотевшую женщину, с растрепанной прической и небрежно одетую. — Я вам скажу, где выходить. — И она не преминула это сделать, очевидно довольная, что избавится от странной пассажирки.

От трамвайной остановки до здания военной комендатуры Памеле пришлось еще несколько кварталов пройти пешком. Было уже совсем темно. Спотыкаясь о разный хлам, еще загромождавший боковые улицы, она шла мимо треснувших бетонных плит, мимо ржавых и погнутых балок, которые составляли часть заводов ее отца, часть ее богатого наследства.

Наконец она увидела большую белую вывеску; часовой у ворот шагнул ей навстречу.

— Herr Oberstleutnant Уиллоуби? — спросила она. — Где подполковник Уиллоуби?

— Не знаю, — сказал часовой. — Он уже давно ушел.

— Мне нужно его видеть.

— Завтра приходите.

— А где он сейчас?

— О, коммен зи хир, фрейлейн! — сказал солдат.

Она подошла поближе. Это был широкоплечий, круглолицый малый; во рту у него виднелся золотой зуб, слабо поблескивавший в мутном свете соседнего уличного фонаря.