Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский

Но при этом он волею вещей оказывался в одном лагере с людьми, которые были врагами революции изначально. Вместо одной мучительной ситуации возни кала другая. И отсюда — та неприязнь, которую Ходасевич со всей страстностью своей натуры испытывал к тем, для кого, как казалось ему, этих мучений и вовсе не было, кто легко менял станы и служил двум господам.

Для Ходасевича этот тип человека воплощал Илья Эренбург.

Уже в письме Горькому от 28 июня 1923 года Ходасевич язвительно пишет об этом писателе: «Сегодня вышел со мной анекдот. Я стал рассказывать одному человеку, как должен писать о самоубийстве на любовной почве „писатель“, желающий продать свое произведение в „Круг“[616]. Герой самоубивается от любви. Тема не новая. Кто же герой? Он не может быть коммунист, ибо коммунист „стоит на страже“, а не стреляется из-за юбки. Он не белогвардеец, ибо нельзя занимать читателя сантиментами буржуазных сынков. Следовательно, — он нечто среднее (но обладающее правами на ношение оружия), т. е. получекист, полуконтрразведчик. Но тут меня перебили. Оказалось, что я рассказываю эренбурговский роман „Жизнь и гибель Николая Курбова“, которого, ей-Богу, не читал. Впрочем, эдакий чекист из бывших поручиков стал бессмысленным героем всей пильняческой словесности. <…> Но беда в том, что и автору приходится быть такою же смесью. Раньше такие лица звались провокаторами»[617].

В 1925 году у Ходасевича с Эренбургом происходит прямой конфликт. 27 сентября в «Днях» появилась статья Ходасевича «Вместо рецензии». Поводом для нее послужил следующий факт: при публикации романа Эренбурга «Рвач» была допущена опечатка и крайне отрицательный эпизодический персонаж, сахарозаводчик Гумилов, в одном месте был назван «Гумилёв». Ходасевич по этому поводу пишет:

«Вся эта выходка ставит И. Эренбурга и его произведение вне критики. С ней может сравниться разве только выходка известного „полу-милорда“ Воронцова, о котором Пушкин написал стихи „Сказали раз царю…“. Но Воронцов не был писателем.

Надо указать, что у Эренбурга фамилия хама только при первом упоминании напечатана: Гумилёв. Далее, на двух страницах, идет Гумилов. Но разница между „Гумилёв“ и „Гумилов“ столь ничтожна, что если здесь и „опечатка“, то вполне намеренная и даже остроумная: ее цель — отчетливей подчеркнуть сходство (а в сущности — почти тождество) фамилий и тем вернее заслужить автору высочайшую улыбку убийц».

Эренбург ответил Ходасевичу на страницах газеты «Парижский вестник» (№ 127): «Я не знаю, бывают ли намеренные опечатки, но намеренная неправда — прием достаточно распространенный. Обидно только узнать, что к нему прибегает подлинный поэт». Дальше Эренбург напоминает Ходасевичу, что в свое время на страницах берлинского журнала «Русская книга» он «ясно и без обиняков» выразил свое отношение «к трагической кончине Н. С. Гумилёва».

Однако советская пресса не дала Эренбургу возможности с достоинством дезавуировать и в самом деле сомнительное обвинение Ходасевича. 13 октября 1925 года в ленинградском журнале «Жизнь искусства» (№ 41) была напечатана анонимная глумливая заметка:

«Влад. Ходасевич раз навсегда стал непременным черносотенцем и глашатаем самодержавия. Сей муж в одном из последних номеров газеты „Дни“ беззубо злорадствует по адресу известного писателя Эренбурга по поводу его новой книги „Рвач“. В чем дело? Оказывается, Эренбург одному из героев нового романа, сахарозаводчику, дал фамилию Гумилёв. Конечно, это все не по душе монархисту Ходасевичу. Ведь Гумилёв тоже был белогвардейцем! Бедный Эренбург! Что будет с Вами, если Вы в одном из своих романов одному из героев, такому же подлецу, контрреволюционеру и проходимцу, по типу сахарозаводчика Гумилёва, дадите фамилию В. Ходасевич? Очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать (sic! — В. Ш.) на территорию СССР. Тем и лучше. В нашей стране нет места подобным шарлатанам и негодяям».

Эренбург оказался в идиотском положении. Ходасевичу в очередной заметке «Pro domo sua»[618] (Дни. № 854. 15 ноября) оставалось лишь отметить, что «друзья Эренбурга посмотрели на его поступок с памятью Гумилёва именно как я», да еще припомнить сложные изгибы идейной биографии автора «Рвача», который успел побывать и пламенным католиком, и белогвардейским публицистом[619], — а коли так, «чего стоит ссылка на журнал 1921 года», в котором Эренбург высказывается о расстреле Гумилёва? Финал же заметки звучит особенно издевательски: «Да, „очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать на территорию СССР“. Это правильное открытие. Но он искренне желает, чтобы „Жизни искусств“ удалось, наконец, как-нибудь заманить на территорию СССР тех писателей, которые патриотически восхищаются советской республикой — а сами живут за границей».

Пятнадцатого декабря в «Жизни искусства» появился еще один текст, подписанный Г. А. (инициалы Гайка Адонца, редактора еженедельника) и названный «Ходасевич, Адамович, Иванов и К°»:

«Два года тому назад я обвинял группу поэтов Г. Иванова, Адамовича, Оцупа и др., которые, выехав из СССР по командировкам за границу, стали там проповедовать антисоветизм. <…> Вскоре к ним присоединился и Владислав Ходасевич. Впоследствии все они перешли в ряды черной реакции, под крылышко Куприных, Буниных, Арцыбашевых, Чириковых и К°. <…> А помните ли, гражданин Ходасевич, как вы в политпросвете уверяли, что вы — настоящий коммунист, хоть и не имеете партийного билета, что вы ведете рабочие лит. кружки, что вы — вернейший гражданин СССР? И благодаря вашему шулерству вы числились в Доме Искусств на правах нахлебника, получая помещение, освещение, пайки в годы голода и холода».

Возможно, Адонц или его консультанты из Иностранного отдела ОГПУ рассчитывали этими разоблачениями усложнить эмигрантскую жизнь Ходасевича. Однако никакого воздействия они не оказали: слишком многим было известно, что комната в ДИСКе и академический паек были не теми благами, за которые приходилось расплачиваться громогласными изъявлениями лояльности. Так или иначе, разрыв Ходасевича с Советами был теперь оформлен документально. Уже через некоторое время Ходасевич стал в глазах московских властей не просто белоэмигрантом, а одним из особо злостных и враждебных. Ольге Форш, которая в 1926 году в свой приезд в Париж поначалу дружески общалась с Владиславом и Ниной, через некоторое время в советском консульстве объяснили: с Ремизовым и Бердяевым встречаться, так уж и быть, можно, но с Ходасевичем — нет. Абрам Эфрос в сентябре 1927-го, встретив Ходасевича в парижском книжном магазине, предпочел его «не узнать» — и это стало поводом для печального «Письма», напечатанного 29 сентября в «Возрождении»: «Я принадлежу к числу „запретных“ — и слава Богу: для меня было бы ужасно значиться в числе тех, встречи с которыми ГПУ разрешает и даже поощряет».