Найти Эдем (Сборник) - Алексей Корепанов

Подобным же образом было ликвидировано осеннее обострение язвы желудка у тощего бородатого мужичка лет сорока, которого знакомые называли «Батей».

После того, как пленники поняли, что, выполняя их желания, касториане вместо каморок могут предоставить им любую жилплощадь, внутренний вид жилищ совершенно изменился. За входными дверями теперь размещались просторные многокомнатные квартиры с полным набором мебели, коттеджи, виллы и даже дворцы с десятками залов, фонтанов, колонн, с висячими садами, бассейнами, зеркалами, мраморными лестницами и ажурными галереями — все зависело от воображения заказчика. Рядом с этими чудесами архитектуры зеленели полянки или простирались парки, текли реки или тянулась пустыня с египетскими пирамидами — опять же, по желанию проживающих. И после обеда, и после ужина можно было сколько душе угодно бродить по своим владениям и, если захочется, устроиться на ночлег не в своей квартире или дворце, а где-нибудь на берегу озера, в лесу, на скирде, в высокой степной траве… Даже уйдя очень далеко от жилища, не стоило тревожиться о том, что не успеешь вернуться к началу рабочего дня: сразу же после утреннего гудка рядом с жильцом из легкого облачка возникала дверь — единственное, что оставалось неизменным изнутри во всех бывших каморках, — ведущая в зал ангара с длинным столом для совместной трапезы. Кстати, выход из самого ангара тоже стал беспрепятственным, не закрытым невидимой прочной стеной силового поля, и желающие могли прогуляться вдоль подрастающих «блинчиков» под неизменно серым беспросветным чужим небом.

Изменились не только каморки. Неведомые исполнители желаний сработали и одежду по вкусу заказчиков. Куда там «Бурда-моден», куда там всем этим Карденам вкупе с Юдашкиными! К обеду выходили в самых разнообразных нарядах, хотя для работы одевались поскромнее — не очень-то удобно возиться у лунок в длинном полупрозрачном платье или замшевых брюках в обтяжку и ежеминутно откидывать узкий серебристый галстук… Наиболее приемлемой для работы оставалась выданная «спецодежда», но ее надевать перестали.

В послеобеденное время ходили друг к другу в гости, гуляли по потусторонним окрестностям жилищ, играли в возникшие по мановению все той же волшебной палочки карты, домино и шахматы, рассказывали анекдоты и вспоминали разные забавные и не очень забавные истории сексуального, в основном, характера. Мужики обрывали с деревьев листья, сушили и крутили самокрутки. Обсуждали возможность переработки «холодца» на самогон. Поблескивая глазами, жадно глядели на женщин; женщин среди пленников оказалось большинство, можно было выбирать. Женщины демонстрировали наряды и косметику, похохатывали над анекдотами, вязали, тоже играли в карты и, проиграв в «дурака», лезли под стол и кукарекали под общий восторг окружающих. В мужских компаниях с подмигиваньем и ухмылочками велись разговоры о том, какую пришлось уламывать, а какую нет, и сколько раз дала, и сколько раз взяла, и сколько раз кто смог, и какие позы перепробовали. Остроносая торговка Валентина оказалась, судя по этим рассказам, настоящей сексуальной разбойницей, наконец-то нашедшей свое призвание и раскрывшей свой талант в многочисленном мужском окружении. Ее трехэтажный коттедж с зеркальными комнатами мужики называли «секс-клуб «На Валюхе», однако саму хозяйку прилюдно величали уважительно «Валентина Санна» и не позволяли себе в ее присутствии никаких насчет нее шуточек…

Белецкий поначалу тоже ходил, смотрел и слушал. Но очень скоро почувствовал тошноту. Тошноту не физическую, а какую-то другую, но еще более неприятную. «Это Психее моей дурно сделалось», — сказал он себе и уединился в своей скромной двухкомнатной квартире с видом на березовую рощу, а иногда, по настроению и желанию — на речную долину, окруженную сосновым лесом. С этой вертлявой речушкой с грозным именем Тьма, быстро бегущей среди некошенных лугов, были связаны у него самые яркие впечатления безоблачной пионерской юности. Самое яркое и неповторимое всегда бывает в детстве и юности, и там и остается навсегда, лишь временами оживая щемящими горько-сладкими воспоминаниями..

Он запирал дверь на замок, садился в кресло или за письменный стол, размышлял, стучал на пишущей машинке, гулял по березовой роще, вдыхая полузабытые, но, оказывается, сохранившиеся где-то в глубине души запахи детства. Нынешнее его положение, дающее много свободного времени, отсутствие обычной журналистской спешки и кучи всяких важных и не очень важных повседневных дел, проблем и забот давало очень редкую в обыденной суматошной жизни возможность просто посидеть и подумать, погрузиться в себя, что-то осмыслить, что-то выразить на бумаге. Ему были неинтересны карты, домино и шахматы. Десять лет назад, в студенческие годы, он записал в своем дневнике: «В небесном воинстве своя градация: от Серафимов до Престолов, от Господств до Властей, от Начал до Ангелов. Мне, конечно, никогда не подняться до ангельских высот, но я никогда не буду и тем, что зовется «райя». Я не на небе и не на земле, я где-то между ними, хотя, вероятно, все-таки ближе к земле, чем к небу… И все-таки выше тех, кто на земле!» С годами чрезмерная самовлюбленность исчезла, но что-то все же осталось. И журналистом он себя считал не из самых последних.

Подташнивало его и от постоянных разговоров «про баб» со смакованием подробностей. Он не был ханжой, но считал, что есть вещи, о которых не стоит распространяться. А сексуальные эти разговоры повторялись каждый день. Мужики, лишенные привычных пивбаров, самогона в гараже и телевизора с политическими новостями, вели их азартно, взахлеб, с шуточками и прибауточками — и не было другой темы для обсуждения.

Вышло так, что повальная «сексуализация» умов повлияла и на изменение его отношений с Анной. Хотя он и старался всячески привлечь ее внимание, движимый скорее не чувством, а азартом («комплексом Дон Жуана», как характеризовал для себя это качество сам Виктор), девушка не проявляла к нему особенного интереса, хотя и поддерживала беседу и не отказывалась от его общества. Конечно, разница в восемь-девять лет в таком возрасте кажется большой, говорил себе Белецкий, но попыток своих не оставлял, увлеченный этой игрой. И все-таки он не ставил себя на одну доску с остальными мужиками, хотя прекрасно понимал, что доска-то такая же, только, может быть, более гладко оструганная…

А отношение к нему Анны изменилось после одной из поездок на платформе. Он, как всегда, стоял рядом с ней у борта, негромко рассказывая какую-то историю, которых у любого журналиста в избытке. Анна рассеянно смотрела на тянущиеся за бортом ряды подросших и окрепших «блинчиков» и слегка улыбалась не очень веселой улыбкой. Внезапно в ним повернулся парень с жирными, словно вымазанными маслом волосами и заведенной здесь, на сельхозработах, жидкой бороденкой. Одет был парень в салатного цвета куртку со множеством карманов и карманчиков, закрытых на «молнии» и кнопки, широкие синие шаровары «а-ля запорожский казак», на ногах имел добротные кроссовки из телевизионной рекламы фирмы «Рибок», а на шее разноцветный узкий ошейник, явно связанный кем-то из женской части «ограниченного трудового контингента». Раза два или три видел его Белецкий в той, прежней жизни, у винного отдела гастронома да у бочки с пивом, что все лето проторчала на пустыре, а уже здесь услышал, что парня называют то «Киней», то «Халявщиком».