От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

Трудно предположить, чтобы посланная в Стокгольм директива не была выполнена и содержание телеграммы не было доведено до сведения «высших кругов» Академии. Таившаяся в советской формулировке «угроза» («было бы воспринято как недоброжелательный акт») официально подтверждала то, что заметили наблюдавшие положение Пастернака и раньше, до «Живаго», и о чем номинаторы говорили в своих письмах: Пастернак давно находится в немилости у властей. Возможность компромисса в виде разделения премии между двумя советскими кандидатами, зондируемая наиболее осторожными представителями Академии, была заранее категорически отклонена советскими инстанциями[1416]. Грубое вмешательство не могло не вызывать противодействия; отказ идти на компромисс не мог не качнуть колебавшихся членов жюри в сторону решения, противоположного навязываемому. Неизвестно, каким оказался расклад голосов[1417], но утверждение (промелькнувшее в прессе в конце октября), что решение Нобелевского комитета было единодушным, не выглядит неправдоподобным в свете такого грубого политического давления.

В сентябре, к моменту определения финалистов, в распоряжении членов Комитета было, очевидно, лишь итальянское (третье) издание, вышедшее 30 ноября 1957 года (дата на штампе о поступлении в библиотеку Нобелевского комитета — 7 января 1958), и английское, поступившее в продажу 5 сентября 1958 года, но разосланное рецензентам и присланное в Стокгольм в августе (дата библиотечного штампа — 29 августа). Поступление в библиотеку французского перевода, выпущенного 26 июня, зарегистрировано 30 сентября[1418]. Таким образом, с большей или меньшей уверенностью можно утверждать, что ознакомление с романом членов Комитета произошло в основном в сентябре по английскому переводу. Нет, конечно, полной уверенности, что условием голосования в этом, как и во многих иных случаях, явилось непосредственное знание всех или большинства произведений, чьи авторы были кандидатами на премию.

Какая картина возникала на тот момент из многочисленных откликов на роман в международной прессе, которые должны были попасть в поле зрения жюри? За десять месяцев, прошедших со дня выхода «Доктора Живаго» у Фельтринелли, не было (несмотря на разноголосицу интерпретаций) отзывов, ставящих под сомнение художественные достоинства Пастернака-романиста. Почти во всех рецензиях проводились параллели с «Войной и миром»[1419].

Франсуа Бонди писал:

Это — единственное внутренне совершенно свободное и не подвергшееся внешней цензуре выражение русского сознания нашей эпохи… <…> Вообще говоря, нет, кажется, ни одного мотива великой русской литературы от Пушкина через Толстого и до Чехова, который Пастернак не подхватил бы оригинальным образом и подчас совершенно сознательно. В этом отношении Пастернак действует как великий продолжатель всей традиции русского XIX века и смело выступает против официальной советской литературы, храня верность официально провозглашаемой, но на деле прерванной традиции.[1420]

Владимир Вейдле в рецензии на итальянское издание заявлял:

Пусть окончательное суждение станет возможно при чтении книги Пастернака в оригинале, мне уже сегодня кажется несомненным, что после публикации романа Бунина «Жизнь Арсеньева» в середине тридцатых годов «Доктор Живаго» — самое значительное из всего, что появилось на русском языке, и один из прекраснейших поэтических романов нашего времени.[1421]

В более сдержанном, чем остальные газетные отклики, отзыве влиятельного лондонского литературного еженедельника говорилось:

Это — видение жизни скорее поэта или живописца, чем романиста. И если критические замечания о революции превратили книгу в «новость для прессы», то живость наблюдений и образов делает его литературой. Взрывная сила таится не только в полной неожиданности многих из пастернаковских мыслей, но и в неповторимых картинах, созданных его всеохватывающим взором.[1422]

Симмонс в рецензии на американское издание писал:

«Доктор Живаго» — это не политический роман и не попытка изобличить несправедливости советского режима. Это скорее история русских людей всех слоев общества, которые жили, влюблялись, боролись и умирали в пору важнейших событий с 1903 года по 1929-й (эпилог переносит действие во Вторую мировую войну и послевоенный период). И любимым, неустраняемым символом их существования является Россия. <…> После долгих лет молчания и, надо полагать, долгой и тщательной работы Пастернак написал советский роман, который наконец возрождает благородную традицию русского прошлого, состоящую в том, что литература — совесть народа.[1423]

Слабостью произведения критик считал то, что «огромную панораму событий и персонажей в эти годы Пастернак рисует не так, как это делал бы опытный романист, но словно объективный историк, записывающий пережитые события, вспоминая их в безмятежной тишине. За примечательными исключениями, здесь нет тщательной детализации и выписывания характеров, нет стремления заставить читателя встать в центр пережитой, а не только лишь описываемой жизни. По-видимому, это недостаток поэта, не овладевшего особым искусством романа в своем первом большом прозаическом произведении»[1424].

В отличие от Симмонса самый первый номинатор Пастернака С. М. Баура, получивший возможность читать роман в оригинале, высказался о новом произведении с таким же безусловным энтузиазмом, как о старых стихах, и приходил к выводу:

Это, строго говоря, не комментарий по поводу советской жизни или даже не полуавтобиографическое свидетельство о взглядах автора. Это в первую очередь и главным образом произведение искусства, созданное человеком, который, пронеся через всю свою жизнь твердые убеждения, каким должно быть искусство, постоянно отказывался изменить им ради более элементарных, ходячих и сулящих выгоду доктрин.[1425]

Одна из самых первых американских рецензий утверждала: «Мало сомнения в том, что „Доктор Живаго“ в конечном счете будет признан классикой. Именно потому, что это не политическая книга, но произведение человека, который, как он сказал в недавнем интервью, стал „свидетелем как художник“ и написал о времени, которое пережил сам»[1426].

Джон Пристли (встречавшийся с Пастернаком во время поездки в Россию в конце войны) заявлял: «Мне неизвестно, специально ли книгу не издают в России из-за отрицательного отношения партии. (Маркс и Энгельс, убежденные, что поэт должен быть свободен, вероятно, устали переворачиваться в гробу.) Если так, то это очень глупо. Книге надо дать высшую из их наград»[1427].

Вывод одного из самых авторитетных литературных критиков Англии Фрэнка Кермоуда гласил:

Те из нас, кто не знают русского (как велика наша благодарность скромным и превосходным переводчикам этой книги!), до сих пор смутно знали Пастернака как оригинального и сильного поэта философской складки и с глазом живописца; глядя на прежние его стихи, мы теперь обнаруживаем в них подготовительные наброски к роману. «Доктор Живаго» заслуживает эпитет «героического» в нескольких смыслах, и один из них состоит в том, что автора не сломили описанные им мерзости. Его книга написана с такой верой в жизнь, что в ней совершенно нет ненависти, и с состраданием настолько сильным, что оно распространено даже на демона, которого должно изгнать. То, что ее отвергли в России, — грустное подтверждение не только смелости писателя, но и точности поставленного им диагноза.[1428]

«Нью-Йорк Таймс» предсказывала: «По всей вероятности, ни один роман, опубликованный в текущем году, не будет так широко обсуждаться и не вызовет большее восхищение у критиков, чем „Доктор Живаго“ Бориса Пастернака»[1429].

Все эти выдержки дают яркое представление о том, каковы были суждения мировой печати о пастернаковском романе накануне вынесения Нобелевским комитетом своего вердикта. У членов его не могло быть сомнений в беспрецедентном значении этого литературного явления и не могло не возникать ощущения, отчетливо высказанного в те дни Исайей Берлином, что «Живаго» — укор духовному обнищанию Запада[1430].

Согласно протоколу заседания от 25 сентября, Комитету было представлено заявление, подытоживающее обсуждение всех кандидатов. Оно было написано Эстерлингом и поддержано членами Комитета Сивертцом и Гуллбергом. В заявлении Борис Пастернак назван главным кандидатом на Нобелевскую премию по литературе этого года (стр. 2). В отчете указывалось, что к рассмотрению были приняты 42 писателя, из которых 18 предложены в первый раз (1–2, 6, 8, 11, 14, 18, 20, 24–27, 29–31, 33–36 и 38); один из предложенных (№ 35 — Фернан Бальдансперже) скончался в текущем году и из рассмотрения исключен (стр. 3). В документе содержалось замечание о Шолохове: «Нового произведения, способного актуализировать эту кандидатуру, в этом году опять нет». Приводим далее перевод заявления Эстерлинга: