Пропавшие без вести - Степан Злобин

«Советские люди»! Газетка моя, газетка попала в лапы фашистов, — подумал Баграмов. — Конец. Петля или пуля…»

Стальные наручники в ту же минуту охватили обе его руки…

Глава восьмая

Всем знакомый, звучный и мужественный голос, которого ждала каждый день вся страна, торжественно возвестил по радио о провале гитлеровского плана окружения и взятия Москвы. Но ощущение всеобщей опасности отходило медленно… В зимнем сражении освобожденная от непосредственной угрозы, Москва-победительница пережила ощущение подъема в какие-то несколько дней, а затем остыла и сама еще не решалась поверить. Позади лежала как бы победа и словно еще не победа. В этой смутной неполноте ощущений, вероятно, сказалось огромное нервное напряжение предшествующего десятка недель, когда москвичи вместе со всей страною бросили все свои силы, всю волю, все нервы на колеблющуюся чашу весов истории.

В первые дни по освобождении Клина, Калинина, Ржева миллионы людей ожидали, что, как было в восемьсот двенадцатом с наполеоновской армией, захватчики побегут, покидая русскую землю… Уже рисовалось всеобщее торжество. Казалось, история должна повториться. Но все словно застыло в жестоких двадцатипятиградусных морозах. После стремительного броска Красной Армии в декабре-январе продвижения фронта вперед на отдельных участках казались уже обидно незначительными.

В домах москвичей было холодно и неприютно. Центральное отопление почти не действовало, голландки было нечем топить, жители обзаводились «буржуйками» времен гражданской войны — крохотными железными печурками, пригодными лишь для того, чтобы вскипятить чайник и слегка отогреть руки.

Лопнувшие от взрывной волны оконные стекла заменяли фанерой, подушками. Ложась в постели, люди накидывали поверх одеял пальто, платками окутывали плечи и головы.

Учреждения эвакуировались, многие предприятия остановили работу. За много лет впервые появилось множество безработных. Не хватало продовольствия, длинные очереди женщин, стариков и подростков в морозную лють задолго до рассвета выстраивались у продовольственных магазинов. Но поутру отворялись двери, и стоявшие первыми передавали назад по очереди, что сегодня опять ничего в магазине нет и не будет.

Тяжело переживала эту зиму Москва-победительница, оттеснившая врага от своих ворот.

Ксения Владимировна жила занятой жизнью: утром и днем — в школе, вечером и ночью — в госпитале. Непосредственная необходимость в ночных дежурствах у постели Балашова уже миновала. Он поправлялся. Но жена продолжала приезжать каждый вечер и оставалась возле его постели до утра, сидя дремала.

Петр Николаевич мягко настаивал на том, чтобы она не изводила себя ночными дежурствами. Но как было сказать ему, что в госпитале теплее, чем дома, что стакан горячего чая, который ей здесь приносят, она предпочитает выпить с сахаром и в тепле, а не в собственной комнате, где ночью замерзает вода…

Каждый вечер, направляясь в госпиталь, Ксения Владимировна опасалась, что Балашов спросит о сыне. Но он не спросил ни разу.

…Уже во время декабрьских боев, когда фашисты бежали, оставив Калинин, Ксения Владимировна обнаружила в почтовом ящике письмо от Ивана. Это был обычный красноармейский треугольничек с кратким уведомлением о том, что здоров и что только что прибыл на новое место службы. Он сообщал новый номер почты, посылал пожелания и приветы.

«Была у меня одна странная, неправдоподобная встреча в пути на новое место моей службы. Эта встреча не дает мне покоя, хотя она и похожа больше на сон, чем на действительность. Но о ней я рассказывать подожду», — приписал Иван под конец и еще раз просил не забывать его письмами.

Ксения Владимировна захватила письмо с собой в госпиталь, еще сомневаясь, еще колеблясь, заговорить ли самой об Иване. Но потом подумала, что ведь от радости не бывает плохо.

— От Вани! — радостно сообщила она, как только вошла в палату, и подала письмо Балашову.

Балашов уже несколько раз перед этим пытался читать, но из этого пока еще ничего не получалось. Строки двоились. Буквы сдвигались одна над другой с двойным очертанием каждой линии… Сначала рябило в глазах, потом наплывали какие-то точки, круги, все окутывалось туманом.

Петр Николаевич с посветлевшим лицом подержал в руках треугольник, посмотрел на него, словно пытаясь узнать почерк сына, и передал Ксении.

— Ну, прочти же! Я боялся, что он не выбрался из окружения. Ведь он был где-то рядом со мною, — признался он ей в первый раз.

И Ксения читала, наблюдая радость отца.

— Вот видишь, прибыл на новое место, — сказала она в заключение.

— Да, да… новое место службы… Ты ему напиши, что я поправляюсь… Будем ждать еще писем, — ответил Балашов, силясь держаться так же радостно, как в первый момент.

Но сам он уже был уверен, что это письмо написано в последние дни сентября, в те самые дни, когда его сына откомандировали из ополчения к новому месту службы.

Он еще подержал в руках этот почти на три месяца запоздавший листок, отдал жене, даже не попросив ее рассмотреть дату… Он просто припомнил ту девушку, начальника полевой почты, которая под обстрелом, ценою потери сестры, доставила свой почтовый груз в окруженные части под Вязьму… Вероятно, какое-то подобное чудо вынесло и письмо Ивана в Москву…

Да, письмо Ивана, бесспорно, написано было тогда, на другой или, может быть, на третий день после того, когда сам Петр Николаевич побывал в ополчении. Как это бывает, окаянная деликатная щепетильность, граничащая с лукавством и лицемерием, помешала ему тогда сразу задать ополченским начальникам наболевший вопрос о сыне. Сначала он говорил о том, что должен был говорить в интересах армии. Потом, пока начальник ополченского штаба по тому же делу вызвал своих подчиненных, они поговорили о положении на фронтах, в частности — на фронте их армии, потом со штабными работниками ополчения разграничивали задачу между армиями по картам, и только лишь после этого, когда прошло полтора или два часа, он спросил про сына. Справка была наведена быстро — минут через десять. Но в это время Иван уже успел затеряться в глухой сети прифронтовых дорог, должно быть, на какой-нибудь попутной машине.

Можно было еще попытаться перехватить его, связаться со штабом армии, в которую он был направлен, и опять все то же ложное чувство удержало отца.

Петр Николаевич помнил и тот разговор с Бурниным о старших сержантах и их заменимости. Нет, он не лицемерил тогда. Он, Балашов, говорил то, что думал и чувствовал, а вот думал и чувствовал он именно так, а не иначе, вероятно, именно потому, что не сделал того, чего прежде и больше всего требовало его отцовское сердце, не подчинился простому человеческому чувству, не погнался за сыном в тот штаб ни по радио, ни по проводу телеграфа, ни по сложной сети телефонных связей, через которые мог бы добиться…

А на двое суток позже, когда чувство досады на себя стало мучить и жечь, он уже ничего и не мог бы добиться. В то злое время начало все мешаться, и провода отказывались разыскивать не только сержантов, но генералов и маршалов. И в те часы Петр Николаевич уже понимал, что долг приказывает ему погасить это личное чувство, отвлечься, и все силы ума и волю свою полностью отдать армии… Личному в тот момент не осталось места… В это время он был прав перед сыном в том, что не позволял себе о нем помнить, а вот там, в ополченском штабе, — там не был прав…

Вот он поправится, выйдет из госпиталя и тогда уже сам попробует наводить справки.

Но Петр Николаевич еще не мог ходить. Неужели же инвалид?! Товарищ с отнятою ногой выписан из госпиталя, уехал и получил уже назначение в штаб. А ты вот с неотнятою ногой продолжай лежать! Доктор сказал, что если бы на десять лет помоложе, то все уже, вероятно, срослось бы… Значит, все-таки старость, что ли?!

Петр Николаевич нервничал.

Начальник отделения госпиталя вызвал Ксению Владимировну к себе, сказал ей, что для здоровья мужа важно спокойствие и, может быть, целесообразно его взять домой до полного выздоровления.

Тогда в крайнем смущении Ксения призналась врачу, что в ее домашнюю обстановку больного взять невозможно: холод, лопнули стекла, нечем топить, вода по ночам замерзает, и что у нее просто нет средств: аттестат Петра Николаевича она так и не получила, — верно, он затерялся где-то, а беспокоить его этими бытовыми делами в его состоянии она не считает себя вправе…

Врач глядел удивленно, даже словно бы с недоверием.

На другой день к ней явились двое военных — капитан и майор, привезли ордер на квартиру, какие-то ордера в распределители ширпотреба, где можно все получить. Она помчалась смотреть квартиру в благоустроенном доме, где действует отопление, а на кухне горит газ…