Кесарево свечение - Василий Аксенов

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Прошу прощенья, он мне чем-то Максима Горького напоминает.

ДОМ (с юморком). Надеюсь, только усами.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Ой, умру! Сейчас мы проверим. Скажите, Дом, человек рождается для чего?

ДОМ. Для счастья, как птица для полета!

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Максим Горький!

ДОМ. Или Фридрих Ницше?

Все трое бурно, до изнеможенья, хохочут.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. А почему же вы не подали «Татинже»? У меня от «Периньона» всегда щека дергается.

ДОМ. Ваш гость на запрос о шампанском ответил, что он выпил бы «Периньона».

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Какаша, не выступай! Щека у тебя от другого всегда дергалась.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (дерзко). От чего же?

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Боялась получить затрещину.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (весело). А вот это уже хамство, Мстислав Игоревич! (Дому). Так что же Гость? Он близко?

ДОМ (чуть заметно усмехается). Близко ли? Как трудно иной раз бывает ответить на простой вопрос. (Спохватывается). В виртуальном измерении, господа, иной раз бывает нелегко определить степень приближения и отдаления. Впрочем, он уже здесь. Камер-юнкер Его Императорского Величества Пушкин Александр Сергеевич! (Раскланивается перед пустым креслом, разливает шампанское по трем бокалам).

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (сжимает руки на груди). Боже, всякий раз, как я вас вижу, Александр Сергеевич, у меня перехватывает дыхание! Да-да, конечно — Александр. А вы, пожалуйста, зовите меня, если это возможно… я понимаю, я старуха, а для вас это имя вашей молодой любви, но не соблаговолите ли, да, Натали, да осчастливьте… Славка, теперь и ты тоже называй меня Натали, а не… не так, как раньше. Как, Александр, вы знаете и мою детскую кличку? Ну что ж, зовите Какашей, я буду втройне счастлива. А я вас буду иной раз величать по-лицейски, Французик.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Давайте первый тост поднимем за шампанское, за ту роль, которую оно сыграло в русской литературе. Ура! Мне кажется, Александр, что все поэты вашей плеяды были одержимы шампанским. Мне хочется назвать вас «поколением шампанского». Правильно ли будет сказать, что без этого вина вообще не возникло бы российской лирической поэзии? (Слушает, потом в восторге от подтверждения своей мысли бьет кулаком в ладонь).

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (хохочет). Да-да, Французик, мы об этом со Славкой много раз говорили, наши мысли совпадают, как совпадают наши сегодняшние цвета с цветом вашего изумрудного шлафрока. Послушайте, ведь водяра и бормотушные пунши рождали только тяжелые похмельные завывания. Стихи, рожденные водкой, похожи на отрыгивания, а шампанское соединяет с небесами, даже если от него у тебя дергается щека. Вам ли этого не знать. Французик?! Вы знаете это. Французик! Да! Да! Ой, как остроумно, Французик! (Подпрыгивает, как юная поклонница, но приземляется, схватившись за бок).

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Вот так, увы, получилось и с нашим постмодернистским поколением конца века. Росли ведь на пролетарских гадостях, Александр, — на сучке, на крепленых химических винах. К шампанскому-то подошли уже отравленными, да и то до чистых сортов никогда не дотягивали.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Помолчи, Славка, он читает! (Слушает, сжав руки на груди, чуть слышно повторяет за своим виртуальным гостем). …Я музу резвую привел на шум пиров и буйных споров… и как вакханочка резвилась, за чашей пела для гостей, и молодежь минувших дней за нею бурно… (Громко). Нет, нет, Александр, позвольте поклоннице вас поправить, у вас не «устремилась», а «волочилась»… И молодежь минувших дней за нею бурно волочилась, А я гордился меж друзей подругой ветреной моей! …О Господи, душа моя отлетает к вам, мой друг! Я не хочу быть здесь, среди орбитопланов, я к вам хочу, на тройку, лететь в снежной пыли!

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Дом, ну что же ты, почему не несешь еще шампанского?

ДОМ. Прошу прощения, заслушался. Меня тоже, знаете ли, иногда тянет в те времена, к камер-юнкеру Пушкину, в Михайловское. Эти долгие ночи под завывание русской метели. Мнится там мне родственная душа, некая Арина Родионовна, душа дома. Впрочем, вот вам шампанское. (Хлопает, одну за другой, пробками трех бутылок).

Струи, пена, смех.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Вы видите, Александр, сегодня нас в вашу честь обслуживает дворецкий. Не правда ли, смешно — дворецкий в современном доме? Вообще-то он и есть наш Дом, наша Арина Родионовна. Знакомьтесь. Что-о? Какаша, ты слышишь, наш Гость говорит, что он давно знаком с нашим Домом, то есть вот с этим джентльменом. Как давно, позвольте узнать?

ДОМ. Слава, Слава, вот это уже несколько нелепый, если не слегка бестактный по отношению к статусу камер-юнкера вопрос — давно ли?

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Послушай, Французик, у нас сегодня для тебя еще один сюрприз. Дом приготовил для тебя — впрочем, и для нас — настоящего гуся. Сейчас ты увидишь, он точно такой же, как в усадьбе Карамзина на заседании кружка «Арзамас». Именно в связи с этим гусем мы с мужем и надели санкюлотские колпаки — точно такие же, какими вы задирали Бенкендорфа. Как с твоей точки зрения, он мне к лицу? Ах, ну вот это в твоем духе, дамский угодник!

По мановению руки Дома появляется Петух с блюдом жареного гуся и Попугай с гарниром и приправами. При виде призраков Мстислав Игоревич в ужасе приподнимается из кресла, в то время как Наталья Ардальоновна откидывается 9 полуобмороке.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Что это, Дом?! Откуда — эти?! Откуда — они?!

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Слава, Славочка, разве ты не видишь, это холозагоры, это олеожары! С детства они мелькали передо мной где-то на периферии, я все время боялась, что они нахлынут и возьмут, лишат меня чего-то маленького, жалкенького, ну то есть жизни моей, ну и вынесут потом на черных носилках в какие-то завихрения, о которых я уже ничего не буду знать, и вот приблизились вплотную.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Дом, что это за шутки? На что ты намекаешь?

ДОМ (с нежностью). Родные мои, роднульчи! Ну что вы так перепугались? Ведь это просто слуги, приглашенные обслужить званый вечер. Просто из «Вирту Хай-класс Ужинство Сервис». Посмотрите на нашего Гостя. Он улыбается, он ободряет вас.

Петух и Попугай, расставив блюда на столе, тактично исчезают.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (с облегчением). Ну видишь, роднульча, их больше нет. Холозагоры испарились, олеожары растаяли в нежном воздухе Кипра. Да, Александр, вы правы, в нежном воздухе нашей старой любви.

НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Да-да, я вижу, роднульча. Я с тобой и ты со мной, мы по-прежнему вместе. Да, Александр, вы правы: никто не может у нас отнять права хотя бы на гордо поднятую голову.

ДОМ. Никто не отнимет у нас права и на еще одну бутылку шампанского! (Наполняет бокалы, не забывая и о себе).

Здесь следует сказать, что бокал перед пустым креслом исправно опорожняется, равно как и гусь с той стороны утрачивает то ножку, то крылышко.

МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (слегка забурел). Вернемся к поэзии. Друг Александр, отгадай, какой твой стих мне всего дороже? Ты скажешь «Анчар», или «Памятник», или «Вновь я посетил», и ошибешься. Вообрази другое, как бы малое. Какаша, напомни мне название. (Подставляет любимой ухо). Ну да, Ex Ungue Leonem, вот именно. Сейчас припомню строки, чтобы ты видел, что старый хрыч еще не зарос склерозом. Вот, изволь.

Недавно я стихами как-то свистнулИ выдал их без подписи моей;Журнальный шут о них статейку тиснул,Без подписи пустив ее, злодей.Но что ж? Ни мне, ни площадному шутуНе удалось прикрыть своих проказ:Он по когтям меня узнал в минуту,Я по ушам узнал его как раз.

Ничто, друг Александр, не даст мне увидеть минуту твоей жизни ярче, чем этот стих. Я так и вижу тот ветреный день на Невском, где, словно стая гусей, хлопают крылатки и пелерины и где вы с Дельвигом выходите из лавки Смирдина. Ты читаешь ему этот стих, и вы оба хохочете по адресу господина Измайлова. Или на Английской набережной, где я, между прочим, был рожден сто лет назад — вы прогуливаетесь с Вяземским в тот день двести тридцать пять лет назад — всего лишь за сто тридцать пять лет до моего рождения, экая ерунда, — и ты протягиваешь другу листок со стихом, и вы хохочете по адресу всей этой публики из «Благонамеренного», а в это время сильный ветер гонит волну с залива, хлопает флагами и парусами на якорной стоянке, и ты весел, как молодые львы твоей исторической родины, и мудр и когтист, как Венецианский книжник-лев, и тебе так нравится жить в этот день, как абиссинским львам радостно нестись по саванне за антилопами! (Смущенно умолкает).

ДОМ. Вот как прекрасно, Слава! Целиком присоединяюсь к камер-юнкеру, который так приятно удивлен твоими проникновениями. Ну, а теперь твоя очередь, дорогая Натали, всем этим миром любимая Женщина Двух Столетий. Какой из стихов камер-юнкера любим тобой более других?