Люди сороковых годов - Алексей Писемский

- Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!

- Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.

Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.

- У нас вся система страшная, вся система невыносимая, - нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, - система ужасная! говорил он.

- Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.

Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.

- Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.

- Хочу, дяденька! - отвечал тот.

- Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! - говорил Петр Петрович, приподнимаясь.

Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.

"Черт знает, что такое! - рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. - Сегодня поутру был в непроходимых лесах - чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, - о, матушка Россия!"

Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.

Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.

XIX

ОТВЕТ МАРИ

Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен.

"Я долго тебе не отвечала, - писала она, - потому что была больна - и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.."

Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.

"Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours![169] Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого... С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, - господи, прости мне это! - я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, - напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя!

Мари".

Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.

В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:

- Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.

По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.

В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, - но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.

- Поймали кого-нибудь? - спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение.

- Я поймал, но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал.

Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его.

- Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.

Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.

- Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург... - начал он.

Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет.

- Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.

- Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.

Губернатор усмехнулся.

- Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем?

- Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.

Тот пожал на это плечами.

- Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, проговорил он.

- Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров.

- То есть как заключены? - спросил губернатор.

- Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск.

Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.

- Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.

Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.

- Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников.

Начальник губернии вопросительно взглянул на него.

- Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.

Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.

- Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.

Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.

- Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... говорил между тем тот.

- Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.

- То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.

Губернатор усмехнулся.

- Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!

- В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!

- И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.

- И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?

- Никак! - отвечал губернатор.

Вихров поклонился ему и вышел.

Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.

- Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.

Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.

Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.

- Откуда это вы? - спросил тот.

Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.

Прокурор отрицательно покачал головой.

- Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.

- Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.

Захаревский пожал плечами.

- По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.