Гитлер - Марлис Штайнер

Так провалилась последняя отчаянная попытка противников режима – вскоре их ряды поредели после массовых арестов. Не все из них считали необходимым убийство фюрера; многие склонялись к тому, что надо испить горькую чашу до конца и дождаться разгрома Германии, чтобы затем начать ее восстановление снизу, а не сверху. Сам Штауффенберг присоединился к заговорщикам в 1942 году, после того как побывал на Восточном фронте и насмотрелся на творившиеся там ужасы. В отличие от части генералов, он не верил в то, что Гитлера можно переубедить, считал, что его надо устранить, и сам взял на себя эту задачу. Однажды Штауффенберг признался жене, что должен спасти Германию и рейх – такими, какими их задумал Фридрих II Гогенштауфен в Средние века. Он причислял себя к «наследникам Штауфенов» и руководствовался стремлением вернуть Германию под власть человека, сознающего свою перед ней ответственность. Все участники заговора находились под сильным влиянием славных традиций прошлого и принадлежали к аристократическим кругам. Между тем большинство немцев осудили покушение. Не вникая в высокие моральные мотивы заговорщиков, они сочли их обыкновенными предателями.

Решающую роль в подавлении последующей стадии заговора сыграл Геббельс, вызвавший Отто Ремера – командира охранного батальона «Великая Германия», которому заговорщики поручили окружить берлинский министерский квартал. Он позвонил в ставку, и ему позволили говорить с Гитлером. С этой минуты судьба заговора была решена. Командир резервной армии генерал Фромм, до сих пор проявлявший определенную двойственность, арестовал Штауффенберга и его адъютанта фон Гефтена, генерала Ольбрихта и начальника его штаба Мертца фон Квирнхейма – они были расстреляны на месте. Генерал Бек покончил с собой. В Париже заговорщики схватили шефа гестапо Оберга и всех главарей СС, но на следующий день, узнав о провале заговора, отпустили их на свободу.

Вскоре после взрыва в ставку прибыл Муссолини, и Гитлер показал ему, где взорвалась бомба. Потрясенный, итальянский диктатор воспринял спасение фюрера как знак свыше: человек, чудом выживший после такого покушения, обречен на победу. Гитлер объяснил ему, что речь идет о мелкой «шайке реакционеров», не имеющей никакой связи с народом и работающей на «международную шваль». С речью аналогичного содержания он обратился и к немцам, подчеркнув, что будут приняты драконовские меры. Геббельс записал, что фюрер, даже истекая кровью, показал нации пример борьбы с «франкмасонской ложей», всегда враждовавшей с нацистами и «воткнувшей нож в спину рейху в самые тяжелые для него часы».

Специальная комиссия гестапо начала аресты. Довольно быстро выяснилось, что заговор отнюдь не был делом рук «мелкой шайки». Около пяти тысяч человек были приговорены к смертной казни гражданскими судами, не говоря уже о военных трибуналах. Главных обвиняемых судил народный трибунал под руководством Роланда Фрейслера (Гитлер сравнивал его с Вышинским); почти все получили смертный приговор; Геббельс заснял их казнь – повешением на мясных крюках. Остальные участники оппозиции, арестованные до этого – Канарис, Мольтке, Остер или Бонхеффер, – были повешены во Флоссенбурге или расстреляны в 1945 году специальными командами СС.

Неудавшееся покушение произвело на Гитлера кратковременный стимулирующий эффект. У него даже перестала трястись левая рука. Разумеется, он увидел в нем подтверждение своей миссии. Это была нижняя точка, верил он, и теперь снова начнется подъем. Гудериан получил назначение на должность начальника штаба сухопутной армии и добился от фюрера приказа о превращении всей восточной части Германии в настоящий оборонительный лагерь. Гауляйтеры лично отвечали за сооружение оборонительных укреплений. Гиммлер, назначенный командующим резервной армией, сформировал 40 новых дивизий (так называемых народных дивизий гранатометчиков), состоящих из зеленых новобранцев. Он и в самом деле получил разрешение собирать «народную армию». Во время ежегодного совещания гауляйтеров в Познани шеф СС вел себя как главнокомандующий силами вермахта. Вместе с тем историки до сих пор не пришли к единому мнению по поводу его отношения к противникам режима. Не подлежит сомнению, что он знал об их существовании. Почему он их не остановил? Не верил, что аристократы и крупные буржуа способны осуществить государственный переворот? Или надеялся в случае их успеха снова получить заметную роль благодаря поддержке СС и сил полиции?

Очевидно, что в глазах фюрера неудачи на фронте выглядели предательством; любое событие он отныне толковал в связи с покушением. 31 июля он заявил: «Это происшествие не должно рассматриваться как изолированный акт; это лишь симптом внутреннего расстройства, яда, проникшего в нашу кровь. Чего вы хотите от фронта, если на высших постах у нас абсолютные разрушители – не пораженцы, а разрушители и изменники». Как и в 1918 году, речь шла о революции, которая готовилась «не руками солдат, в руками генералов». Его подозрительность усилилась многократно, теперь он повсюду видел предателей: «Мы не знаем, какие из принятых здесь завтра стратегических решений не станут тогда же известны англичанам». (Чего он не знал, так это того, что англичане были гораздо лучше информированы благодаря службам перехвата и дешифровки, чем из-за утечки секретных сведений). Отныне ничто не должно было помешать планам рейха осуществиться. Фюрер сформулировал задачу следующим образом: «Прежде всего надо дать понять воюющей армии, что, несмотря на обстоятельства, она должна вести сражение с последним фанатизмом, понимая, что любое отступление невозможно». Например, во Франции следовало соорудить линию обороны; еще в декабре 1943 года был разработан план, согласно которому она должна была пройти от Соммы до Марны и затем до гор Юра. 2 августа Гитлер отдал приказ начинать обустройство этих позиций, однако к этому времени союзные войска успели продвинуться так далеко, что это стало бессмысленным.

Особое внимание он обращал на удержание портов с целью задержать продвижение противника. Гитлер не скрывал, что готов «просто-напросто пожертвовать некоторыми частями, чтобы сохранить целое». Не владея инициативой, он волей-неволей должен был лишь реагировать на операции союзников. Он полагал, что, удерживая порты, сможет отказаться от «промежуточных задач», каждая из которых подразумевала уничтожение тех или иных объектов, что требовало времени. Опытных командиров в армии сменили необстрелянные юнцы. «Если Наполеон в 27 лет смог стать первым консулом, не понимаю, почему у нас тридцатилетний солдат не может стать бригадным или дивизионным генералом».

Гитлер признавал, что после покушения физически стал чувствовать себя хуже. Офицер связи с СС Герман Фегелейн, женатый на сестре Евы Браун, утверждал, что все жертвы покушения перенесли легкое сотрясение мозга. Гитлер, в частности, теперь отказывался выступать перед десятитысячной толпой: «…вдруг у меня закружится голова или я потеряю сознание. Даже при ходьбе мне приходится собирать все свои силы, чтобы не шататься. Но, разумеется, если все рухнет, я пойду на все что угодно, мне плевать, я сяду в одномоторный самолет на место наводчика, чтобы меня поскорее убили».

Дурные новости сыпались как из рога изобилия. На востоке советские части достигли Вислы; нефтяные месторождения Галисии были потеряны, Румыния сдалась, 15 августа союзники высадились на Лазурном Берегу. 25-го Леклерк на танках ворвался в Париж; союзники взяли Шалон, Реймс и Верден. Затем Гитлеру стало известно, что фельдмаршал фон Клюге, командующий Западным фронтом, и даже Роммель были в курсе готовящегося заговора; обоим пришлось покончить с собой. Оба перед смертью – Роммель 15 июля, а фон Клюге в прощальной записке от 28 августа – заявили, что пришло время делать политические выводы из сложившейся ситуации.

Но Гитлер не собирался прекращать борьбу. Он все еще надеялся на какие-то успехи. 31 августа он предрекал, что «вскоре трения между союзниками достигнут такой интенсивности, что раскол станет неизбежен». Он видел свой долг в том, чтобы «ни в коем случае не терять головы» и изыскивать все новые «ресурсы и средства. Мы должны вести бой до тех пор, пока, как сказал Фридрих Великий, один из наших проклятых врагов не устанет нас преследовать, и тогда мы добьемся мира, который обеспечит немецкой нации существование на пятьдесят или сто лет вперед и который прежде всего ни на секунду не запятнает немецкую честь, как это произошло в 1918 году». И добавлял, что, если бы он погиб в результате покушения 20 июля, это освободило бы его от всех забот, бессонницы и нервных расстройств: «Какая-то доля секунды, и ты от всего отрешаешься и получаешь вечный покой».

Этот текст доказывает – если еще нужны какие-то доказательства, – что Гитлер по-прежнему верил, что творит историю: «Тот, кто не имеет антенны, чтобы чувствовать ход истории, подобен человеку без слуха, без глаз и без лица». Он не желал понимать, что уроки истории не могут быть применимы в совершенно новых обстоятельствах. Ему казалось очевидным, что, будь у немцев в 1918 году несколько лишних танков и побольше боеприпасов и не пади их моральный дух так низко, они не проиграли бы войну, поскольку враг был истощен не меньше; если он в конце концов победил, то лишь потому, что сохранил дыхание; из всего этого следовал вывод: надо производить новое оружие, оказывать сопротивление и стараться выиграть время.