Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Он, вероятно, много ошибался, потому что слишком верил во все то хорошее, что он желал видеть в человеке, и довольно тяжело переживал свои разочарования, но он нередко и радовался, когда у него являлась возможность без постороннего вмешательства ошибаться в другую сторону и находить достоинства там, где он их раньше не находил.

Говорить с государем «от сердца» можно было о чем угодно, даже самое ему неприятное. Но только «от всего сердца» – на это он был чрезвычайно чуток и отзывчив, а также чтобы он чувствовал, что тут нет никакой личной заинтересованности, политической или придворной интриги.

Всякий искусственный жар, всякие, порою искренние, убежденные, но холодные настояния, шедшие против его воззрений, его уже внутренне, а иногда и внешне сердили.

Ему также приходилось зачастую в частных беседах выслушивать наговоры на разных лиц, но, как я уже сказал, он этого особенно не любил. Такие мнения ему казались сплетнями или интригами. Он это сейчас же давал понять, меняя разговор или становясь как-то сразу безучастным.

Лишь два или три имени людей, относившихся к нему с несправедливою, явною злобою, заставляли его, по человечеству, короткою раздраженною фразою из двух-трех слов соглашаться с только что выслушанной о них нелестной характеристикой.

Но я знал, что стоило даже и этим людям добиться у него свидания глаз на глаз и высказать ему от всего их сердца, – если оно у них было, – почему они идут против него и что им в нем не нравится, как он перестал бы на них сердиться и все бы прежнее им простил. Но и простив им, то есть чувствуя искренность их личной незаинтересованности, – он не следовал бы их советам, если бы их настояния шли против его убеждений.

В печати не раз встречалось утверждение, что «государь не любил самостоятельных людей и окружал себя бесцветными личностями, привыкшими из-за любовного почитания беспрекословно исполнять волю их господина». Если это касается только ближайшей свиты государя и если «бесцветность» выражается в неимении собственного мнения или боязни высказывать это мнение государю, то такое утверждение весьма не точно. Подобной «бесцветности» среди людей, окружавших государя в мое время, да, вероятно, и ранее почти не было, да, мне кажется, за небольшим исключением и не могло быть. Никто так сильно не испытывал нерасположения ко всему придворному – «царедворскому», заискивающему, как император Николай Александрович. Как я только что сказал, у государя всегда была потребность выслушивать искреннее мнение своих собеседников и имелось благородство не сердиться за такие мнения, если бы даже они были резкими, непрошеными и противоречили бы его собственным желаниям.

Из всех моих сотоварищей по ближайшей свите только один, и то с большою натяжкою, пожалуй, мог обладать некоторыми мелочными придворными недостатками, сохраняя вполне свое личное достоинство.

Не помню я ни одного случая, чтобы люди из ближайшего окружения государя за такие идущие от души и сердца мнения впадали в немилость. Мне будут указывать на опалу, постигшую и князя Орлова, и флигель-адъютанта Дрентельна, и фрейлину Тютчеву. Но удаление этих верных, любивших государя людей было вызвано такими сложными и тонкими интригами со стороны, о которых сейчас трудно кратко, да и не хочется говорить, а вовсе не их откровенными предостережениями. И адмирал Нилов, и граф Фредерикс, отец Шавельский, и даже Воейков и многие другие в своих интимных разговорах с государем приводили с не меньшей, а подчас и с большей определенностью те же доводы, какие высказывали и кн. Орлов, А. А. Дрентельн и фрейлина Тютчева и от этого нисколько не пострадали. Да и кн. Орлов после своей откровенной беседы с государем о Распутине продолжал и после того в течение 4 или 5 лет пользоваться искренним расположением Его Величества. Я вновь повторяю, что государю можно было безбоязненно говорить все, но при условии, чтобы это шло от души, и в особенности чтобы об этих их настояниях данные лица не разглашали по сторонам с печалованием, что их не слушают, и главное, чтобы в этих разговорах с посторонними не упоминалось имя императрицы. Многие в этом последнем случае бывали неосторожны, хотя должны были бы знать, насколько сильно любил император свою супругу, так и то, что все их слова, сказанные на стороне даже друзьям, доходили стараниями болтливого общества до государя и императрицы с изумительной быстротой и часто искаженными.

Этим, конечно, пользовались люди, имеющиеся при всяком Дворе и стремящиеся очень ловкими, осторожными, как будто совершенно исключающими всякую их личную заинтересованность словами возбудить невольное неудовольствие против другого. В подобных положениях как в частной, так и в придворной жизни невольно вспоминается любимая поговорка Чаадаева: «Un ennemi impuissant est le meilleur de nos amis; un ami jalous est le plus cruel de nos ennemis».

В противность утверждения генерала Деникина государь ценил монархическую идею; он ее берег и глубоко был ею проникнут. Эту идею не понимали как следует и совсем не берегли ее именно те, кто и сейчас продолжает создавать около этого имени новые, сильные фантастические легенды.

Распутина, о котором тогда все так много кричали и толковали на все лады, я совершенно не знал. Я ни разу не встречал его ни во дворце, ни во время прогулок в дворцовом парке и даже ни разу не слышал о нем ни малейшего намека ни от Их Величеств, ни от маленького наследника или от великих княжон, с которыми я был связан самою искреннею, откровенною дружбою. Я не видел его также ни на одной из бесчисленных любительских фотографий, снятых собственноручно членами царской семьи и подробно, шаг за шагом, передававших всю их домашнюю жизнь.

Уже одно это обстоятельство показывает, насколько утверждение всех, в том числе и печатное утверждение председателя Думы Родзянко, что «Распутин дневал и ночевал во дворце», «был облечен должностью (никогда не существовавшей в действительности) какого-то царского лампадника и был главною фигурою в царской интимной жизни, без которой они не могли обойтись», являются столь же далекими от истины, как и те фантастические рассказы, связывавшиеся с «непреодолимым» якобы влиянием этого человека.

Любой из министров и членов управления бывал намного чаще во дворце, чем тот, и мог неизмеримо сильнее влиять всякими способами на ход государственных дел. Командир Собственного Его Величества полка, мой старый знакомый генерал Ресин, без ведома которого ни одно лицо, даже тайно, не могло проникнуть во дворец в декабре 1916 года, мне по-дружески говорил, что со времени его вступления в должность – кажется, в течение 7 месяцев, – он дает мне честное слово, что «нога Распутина не бывала ни разу в Александровском дворце». Совершенно смехотворны и рассказы секретаря Распутина – Симановича, помещенные в его книге6, где он силился убедить, что «в царских дворцах он был, как у себя дома, играл с царем в макао и другие игры и потому знает такие тайны, которые не были доступны никому», – стоит ли говорить, что все это является лишь бессовестным вымыслом. Симонович никогда не был принят во дворце, да и государь совершенно не признавал карточной игры и выучился играть в безик с императрицей лишь в Сибири.