К игровому театру. Лирический трактат - Михаил Буткевич

Трясясь в прокуренном вагоне, Он стал бездонным и смиренным.

Трясясь в прокуренном вагоне, Он полуплакал, полуспал, Когда состав на скользком склоне Вдруг изогнулся страшным креном, Когда состав на скользком склоне От рельс колеса оторвал...

Нечеловеческая сила, В одной давильне всех калеча, Нечеловеческая сила Земное сбросила с земли. И никого не защитила Вдали обещанная встреча. И никого не защитила Рука, зовущая вдали.

С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них — И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг!

Кинозвезде Вере Сотниковой досталась узбекская тюбетейка. Я порадовался за Веру от всей души, потому что тюбетеечка ей безумно шла и таила в себе бездну всяких возможностей. Но Вера неожиданно огорчила и огорошила меня — она объявила стихотворение Анны Андреевны Ахматовой и начала читать его так, как будто никакой тюбетейки не было и в помине. Я сорвался и спросил: "Причем же тут тюбетейка?". Вера ответила вопросом на вопрос: "А что я должна делать?" — "Ну, для начала хотя бы взять узбекский акцент". Аргумент Веры был сокрушительным: "Но я же читаю Ахматову!" Я не сокрушился: "А что, разве Анна Андреевна категорически не допускает юмора? Разве нет в ее стихах этой вечной женской игры? Разве она не любила Восток? Я, например, впервые встретил ее в Ташкенте, где она провела эвакуацию, и, насколько мне известно, ей сильно пришелся по сердцу Солнечный Узбекистан. Что делать, спрашиваете? Прицепите к тюбетейке воображаемую белую розу, не сверху, а сбоку, над правым глазом. Возьмите воображаемую хну и соедините краской брови вместе в одну непрерывную линию. А теперь соедините изящным кольцом руки над головой. Вот так. Прищелкивайте пальцами и двигайте лицом, как самаркандский бача, одним лицом, плечи и шейка неподвижны, вправо и влево и еще — туда-сюда, туда-сюда, умбаляки-дон! умбаляки-дон!" Мой совет был подхвачен и немедленно с восторгом воплощен в некое подобие восточного танца, но не Верой, а актрисой из жюри; к ней немедленно — задорным бубнистом — присоединился вездесущий, никогда не унывающий артист Белкин; мой "Умбаляки-дон" грозил разрастись в шумный узбекский той. А Вера все раздумывала, "правильно ли это" да "не оскорбит ли это память великой поэтессы". Я объявил перерыв на 15 минут.

— Большое спасибо. Отдохните и доешьте фрукты.

Фрукты тут же расхватали, но не робкие мои абитуриенты, а осмелевшие до неприличия Васильевские актеры -— не зря ведь объездили они полмира. У меня на глазах пожирали они купленные на мои деньги, но не для них фрукты и расхваливали на все лады мой удачный набор и мой необычный экзамен.

Да, этот экзамен был необычен.

Более того, он был безошибочен и беспроигрышен, как хорошо продуманный спектакль. Поэтому я не беспокоился нисколько, я был просто уверен в успехе. На чем же держался наш спектакль-экзамен? — на жесткой, хорошо рассчитанной структуре и на полной свободе самореализующихся актеров. Структура эта была тем надежнее, что ее созданию предшествовал тщательный и скрупулезный анализ "материала" на консультациях.

Необычным же он казался из-за того, что все в нем было наоборот, все его составные части словно бы нарочно поменялись местами. Вместо традиционного ужаса экзаменуемых и не менее традиционной тирании экзаменаторов тут царила атмосфера веселой свободы, уважения и симпатии к абитуриенту, явно просматривалась нелепая и необъяснимая тенденция этому абитуриенту угодить. Не ученик делал ценные подарки будущему своему педагогу, а, напротив, педагог словно бы старался задобрить потенциальных учеников. Имели место какие-то перевернутые до абсурда взятки. Это умиляло и воодушевляло, в этом была определенная гарантия успеха. Вдумайтесь хорошенько в мои слова: сама идея этого спектакля-экзамена бьиа полностью лишена практического смысла: кандидаты уже просеяны и отобраны, списки участников семинара давно составлены, липшие к экзамену не допущены... Смысл был изгнан за пределы происходящего. Переворот (кто кому угождает и кто кому должен угождать) был эффектен, но бесполезен и бесцелен. Как и положено в искусстве. Или лучше сказать: как и бывает всегда в настоящем искусстве.

Тут подошел Васильев, дожевывающий что-то вкусное, всегда приготавливаемое ему бесчисленными его секретаршами и бескорыстными няньками из штатных и внештатных актрис.

Можем начинать?

Конечно.

Начинайте.

Продолжим экзамен. У нас остались еще басни и вообще юмор. Мы назовем этот раздел экзамена "Брызги шампанского". Вот шампанское. Раньше, до революции, купцы и подрядчики ставили своим работягам не три бутылки, а выкатывали бочку пива или водки. Я не подрядчик и тем более не купец. Я простой советский педагог, причем театральный, я более трех бутылок не могу, кишка тонка... Но шутки в сторону. Перейдем к делу. Молодые люди, передайте девочкам бокалы.

Я открыл картонную коробку, стоявшую у меня за спиной в нише окна, и вынул из нее очень большой и очень красивый бокал. Торжественно и осторожно передал его подбежавшему молодому человеку, он — другому, а тот — одной из прелестных дам-конкурсанток, зардевшейся от восхищения и ответственности. Я извлек второй бокал, третий... и без остановки вел свой соблазнительный комментарий. — "Какие красивые бокалы... Красный хрусталь в белый горошек... А какой звон... Малиновый звон". Я щелкнул пальцами по кромке бокала. Раздался протяжный, вибрирующий, нездешний звук. Он заполнил зал и долго дрожал в воздухе, проплывая над нашими головами. "Это бокалы из знаменитого спектакля "Серсо", бокалы-воспоминания". Я оглянулся на Васильева: с ностальгической ревностью следил он за путешествием своих бокалов по рукам незнакомых ему людей, а на лице его блуждала тусклая, неопределенная улыбка то ли сожаления, то ли облегчения — все проходит. Эти бокалы были знакомы также и многим Васильевским артистам.

—Три смельчака, возьмите бутылки и устройте залп.

Последовали быстрые манипуляции, и три пробки ударили в потолок — дружно, громко, сопровождаемые женскими взвизгиваниями. Забулькало разливаемое вино, девочки торопливо схлебывали шипучую пену, бокалы ожили и засверкали пузырьками — стали еще красивее.

— Пить за поступление вам нельзя, нехорошая примета. Выпейте, девочки, за процветание "Школы драматического искусства" за ее превращение в "Академию драматического искусства". За это можно.

Девочки поднесли бокалы к губам, кто-то из них уже успел сделать по глотку, но я возник снова:

— Стоп, стоп, стоп. Из этого бокала пила на спектакле прекрасная актриса Мила Полякова, — я показал пальцем на один из бокалов. — Из этого Петренко, — я продолжал тыкать пальцем, — Филозов, Романов, Щербаков, Наташа Андрейченко... Вы понимаете, куда вы попали?..

Тихим голосом, бескрасочным и безутешным, я обратился к Васильеву:

— Какой артист был Гребенщиков, какой дивный артист...

Васильев отвернулся к стене.

Экзамен приобретал новую окраску. Вместо профессиональных чувств на сцену выступали личные, человеческие, неподдельные. Выдуманные актерские переживания перемешивались с подлинными. Судьбы театральных персонажей начинали перекрещиваться, переплетаться с судьбами живых людей: с судьбой режиссера Васильева, с судьбой его театра, с моей и моих будущих учеников. Возникал какой-то небывалый, интимный и безалаберный хэппенинг. Мы поднимались на другой, более высокий уровень.

— Пейте же, девочки, пейте дорогие. Выпейте за здоровье вот этих сидящих перед вами артистов, они, поверьте, стоят того...

Девочки выпили. Молодцы. Так и надо.

— Я тоже выпью, но выпью соло. Несколько дней назад Анатолий Александрович Васильев привез мне в подарок из Парижа вот эту бутылку коньяку (я достал из кармана крохотный мерзавчик с фирменной этикеткой и стал его откупоривать). Буду оригинален до конца — выпью из горла и сразу всю бутылку до дна. Ваше здоровье, Толя. Не болейте. И не будьте таким мрачным.

И я вылил коньяк в глотку, разинув рот и задрав голову: буль-буль-буль-буль-буль-буль и все.

— А теперь, девочки, передайте драгоценные бокалы другим товарищам- абитуриентам. Кому не хватит — возьмите бумажные стаканчики у меня. Разлейте вино и начинайте читать свои басни как тосты и застольные хохмы. Все вместе и все сразу.

Читайте, чокаясь, друг другу. Облюбованным вами нашим дорогим "зрителям". Стесняетесь? — Читайте Розе Анатольевне, мне, Анатолию Александровичу.

Зашумел невообразимый восточный базар. Он шумел и гудел, пока я не заорал:

— Прекрасно! Передайте музейные бокалы сюда, отодвиньте стулья к стене и потанцуем. Что танцуем? Конечно, ламбаду. Взяли гитары. Еще гитары — у вас же их четыре. Лена, запевайте. Поем и танцуем. Поехали.