Забайкальцы (роман в трех книгах) - Василий Балябин

Чаевали уже чуть ли не под самое утро. Услыхав, что Егор приехал не насовсем, что ему снова надо отправляться на войну, да еще на какую-то неслыханную: свои на своих идут, — Настя, все это время не сводившая с Егора счастливых глаз, потемнела, зачужала лицом.

— Воевать? Опять? — переспросила она, отодвигаясь от Егора. — До каких же это пор?

— Настюша, — начал было Егор.

— Нет уж, хватит! — крикнула она, не слушая его. — Не пущу больше! Пусть другие повоюют с твое, да у каких жен, детей нету!..

— Да это же наша власть-то теперь, Настюша, советская, народная. — Егор вкладывал в слова и в голос всю свою душу, всю горячую веру в новую жизнь, — вить мы только при ней и свет-то увидим, заживем по-человечески. Нам с тобой за нее и руками и ногами ухватиться надо, все ради нее положить… кто за нее воевать будет, как не мы? Вить не Шакалы же, им-то нужна советская власть, как черту монастырь.

— Извелася я у этих Шакалов, — со стоном проговорила Настя, — места в душе нет живого… Лучше в петлю, чем так дольше жить! — и, припав головой к краю стола, зарыдала.

Егор и сам чуть не заплакал. Долго сидел молча, пришибленный, подавленный ее отчаянием. Наконец, когда Настя поутихла немного, снова заговорил.

— Не оставлю тебя здесь больше, — сказал он, — ишо как сюда ехал, все досконально обдумал: поробила на Саввичей — хватит! Моя ты, и сын мой, — значит, при мне вы и должны находиться. Увезу тебя в Верхние Ключи, в избушку нашу старую, к маме. Я ведь, Настюша, теперь уже не тот Егорка, которого атаман запродал в работники, не-ет, уж с большими за одним столом обедаю… Будете все вместе жить, меня дожидать, теперь-то уж недолго, какой-нибудь месяц, от силы — два. Прогоним Семенова — и по домам, заживем с тобой по-настоящему… А ежели отбирать тебя заявятся, — Егор скрипнул зубами и так сжал кулак, что пальцы побелели в суставах, — я их так шугану, что до дому не очухаются и дорогу к нам позабудут.

Настя и плакать перестала. Она верила и не верила своим ушам, Млея от счастливых надежд, волнуясь, заговорила сбивчиво:

— Гоша, да неужто правда… господи… неужто выйду я из этой неволи турецкой! А избушка ваша гнилая… да она мне дороже хором золотых. Уж тут-то, на прорву эту робила, а дома-то на себя… боже ты мой! Все буду сама делать. Платоновна мне заместо матери дорогой будет, слова ей никогда поперек не скажу…

— С мамой ты уживешься, она у нас хорошая…

— Ох, Егорушка, даже дух захватывает, неужто все это сбудется?

— Сбудется, Настюша, ведь недаром же революцию-то учинили.

Заснул Егор, когда в окнах заголубел рассвет. Настя укрыла его овчинным одеялом, а сама, облокотившись на подушку, долго глядела на него, перебирала тихонько свалявшийся чуб любимого, беззвучно шептала:

— Гоша, милый ты мой Гоша! Да неужто господь-то на нас оглянулся, счастье нам посылает, неужто кончилась моя каторга? Ох, если все это сбудется, как мы задумали, в первое же воскресенье пойду в церкву, помолюсь заступнику нашему Егорию храброму и свечу ему поставлю рублевую. Спи, мой касатик, спи, а мне уж и вставать пора.

Глава X

Проснулся Егор поздно. На чисто подметенном полу лежали солнечные полосы, перекрещенные тенями от рам. На столе весело пофыркивал самовар. Настя, почти не сомкнувшая в эту ночь глаз, хлопотала около печки со сковородником в руках. Вкусно пахло гречневыми колобами и топленым маслом.

— До чего же дух-то приятный, — улыбаясь, проговорил Егор, потянув воздух носом.

Настя в хлопотах и не заметила, что он проснулся. Она уже успела и в избе прибрать, и колобов напечь, и принарядиться по-праздничному: на ней широкая бордовая юбка, розовая кофта с белым кружевным воротничком плотно облегала грудь и полные покатые плечи, белый подсиненный платок концами подвязан на затылке. От пышущей жаром печки лицо Насти разрумянилось, а глаза так и сияли, и искрились радостью.

«Хороша у меня будет женушка, — думал Егор, лаская Настю взглядом. — И станом, и обличьем, и ухваткой:— всем взяла, казачка настоящая. Ох и народит она мне казачат, однако!»

Он сел на постели, хрустнув суставами, потянулся:

— С праздником, Настенька!

Не выпуская из рук сковородника, Настя оглянулась на Егора, улыбаясь, ответила заученной, много раз слышанной фразой:

— Вас равным образом. Одевайся живее, колобами накормлю.

— Вот это дело, давно не ел колобов. А где Егорушка?

— Он уж позавтракал, убежал на сопку, по ургуй. Ермоха заходил, да не стали будить тебя, пожалели.

— Ермоха! Сейчас к нему пойду.

Егор быстро оделся, умылся и, накинув на плечи шинель, вышел.

Вернулся он вместе с Ермохой. Старик мало чем изменился за все эти годы, лишь борода его стала уже не черная, а дымчатосерого цвета, желтизной отливали побелевшие волосы на голове, и от этого загорелое на солнце, опаленное ветрами и морозами лицо Ермохи казалось чернее обычного. Но глаза его из-под седых кустистых бровей смотрели так же добродушно, приветливо и с таким же хитроватым прищуром.

Раскрасневшийся, взволнованный Егор, едва перешагнув порог, поведал Насте:

— Ох и встреча была у нас, Настюшка, посмотрела бы ты! Как сгребет меня дядя Ермоха в охапку…

Ермоха, посмеиваясь, теребил бороду:

— Чуда-а-ак, право слово, чудак, вон сколько годов не виделись, а вить ты мне заместо родного сына…

— Спасибо, дядя Ермоха, спасибо. Садись-ка вот к столу, да за колоба сейчас примемся.

— Это можно.

За чаем, когда разговор перекинулся на революцию, Ермоха, наливая себе четвертый стакан, спросил:

— Что-то партиев этих всяких развелось шибко уж много. Ты-то какой придерживаешься?

— Я за большевиков-коммунистов, за советскую власть, значит.

— Что-то ты, брат, путаешь, и за большевиков и за коммунистов! Ты уж держись какой-нибудь одной стороны, а то за двумя-то зайцами погонишься, и одного не поймаешь.

— Дядя Ермоха, ведь большевики-то и есть коммунисты, она так и называется — Коммунистическая партия большевиков.

— Ну, брат, ты, видать, понимаешь в партиях, как цыган в библии. — Ермоха сощурился в осуждающей улыбке, покачал кудлатой головой. — Я хотя и не бывал в больших городах и человек темный, и то лучше тебя разбираюсь…

— Дядя Ермоха…

— Подожди, не перебивай меня, дай мне сказать. Большаки — это те, за которых Иван Рудаков ратует, эти ничего-о, за простой народ стоят, за рабочий люд, словом, для нас, для беднейшего классу, эта партия подходит. А коммунисты — отведи их бог мороком. Вот, к примеру, в Заиграеве они появились. Одного-то из них, Елизарку Жарких, я очень даже хорошо знаю — пьяница, драчун не приведи господь какой; вечно по приискам таскался, спиртом торговал, возил его из-за границы. Так што ты за них не заступайся и не спорь со мною, ты ишо, я вижу, мелко плаваешь в этих делах.

Егор только посмеивался, в споры со стариком не вступал, заговорил о другом:

— Настасью от вас увезу вот.

— Та-ак… — Ермоха вдруг помрачнел, нахмурился и, налив себе пятый стакан, молча принялся за чай. Настя принесла еще колобов, добавила сметаны и, догадываясь по сердитому виду Ермохи, что старик чем-то недоволен, спросила:

— Ты, дядя Ермоха, чегой-то вроде осерчал?

— А чего мне радоваться-то?

— Как это чего радоваться? — воскликнул удивленный Егор. — Ведь мы же пожениться хотим с Настасьей-то, теперь уж нам никто не воспрепятствует…

Отодвинув от себя стакан и облокотившись на стол, Ермоха слушал не перебивая, глядел мимо Егора в окно на бурую, заветошившую елань с черными на ней заплатами пашен. Казалось, он не слушал Егора, думал о чем-то своем, может быть, о том, что подошла весна и вот уже скоро на одной из этих пашен надо делать зачин и в первый же день посеять-заборонить полдесятины. Но это только казалось, в самом же деле Ермоха слушал, и когда Егор закончил, старик повернулся к нему, хитровато прищурившись, спросил:

— А война закончилась?

— Война-то? — Не ожидавший такого вопроса, Егор смутился, опешил на миг. — Нет, не кончилась ишо…

— Вот то-то и оно. Надо сначала с войной развязаться, а потом уж о женитьбе-то думать. Рассуждаете вы, как дети малые!

— Чего ты раскаркался-то, дядя Ермоха, — вступила в разговор Настя, — да в случае беды какой уедем мы отсюда куда-нибудь подальше, мир-то велик. А мне только бы с Егором, не побоюсь никакой напасти. Везде люди живут, не пропадем и мы, лишь бы вместе.

— Знаешь что, Егор, — не слушая Настю, продолжал Ермоха, — вот когда одолеете врагов-то да власть-то эта укрепится, возвернешься домой живой-здоровый, вот тогда и забирай Настасью с сыном и живите в свое удовольствие. Тогда и я к вам переберусь, мне вить тоже не век на богачей чертомелить.

Долго бы продолжался этот спор, но тут в избе появился маленький Егорка с целой охапкой ургуя в руках. Ермоха, нахлобучив шапку, ушел, а Егор, широко расставив ноги и упираясь в них руками, смотрел на сына, блестя глазами.