Зори над Русью - Михаил Рапов

Фома чуть усмехнулся. Где бы, казалось, увидеть усмешку, но тиун увидел, взбесился:

— Ты скалиться? Я тебя, бахвала, сразу раскусил. Погоди вот ужо… Ой! — Евдоким отшатнулся. Да и как не отшатнуться, если перед глазами клинок сверкнул и за бороду рвануло. Когда меч в руках у Фомы очутился, Евдоким не заметил. Опомнясь, тиун завопил дурным голосом:

— Ты что, мечом махаться!? — Но тут же смолк: Фома нежданно склонился перед ним в низком поклоне. Чего–чего, а этого тиун не ждал. Понравилось. Но оказалось, что Фома и не думал кланяться, он шарил рукой по полу. Нашел, выпрямился, фыркнул, не прячась.

— Нешто мечом махаются? Мечом рубят. Возьми, снеси боярыне. — И сунул в руки тиуна клок волос.

— Что это?

— Никишка, видел дурней? Я ему полбороды отрубил, а он и не почуял.

Евдоким схватился за бороду: «Обкромсан наискосок!» — Невольно попятился из кузни. Фомка свистнул разбойным посвистом.

— Ты, тиун, бороды не жалей: жидкая у тя бороденка. К такому брюху и такая бороденка — срам! — И залился веселым хохотом.

Потом посмотрел на Никишку, опросил сурово:

— Неужто ты оробел?

— Оробеешь. Что–то теперь с нами будет?

— Теперь гостей жди. Непременно боярыня к нам в гости пожалует.

— О, господи! — закрестился Никишка…

Боярыню долго ждать не пришлось. Вылезая из возка, старуха покосилась на народ, вошла в кузню. У дверей встал тиун Евдоким, прикрывая рукой бороду: «Надо бы прикрикнуть на холопов. Сбежались, работу побросали, однако разумнее помолчать. Не ровен час, осмеют».

Боярыня тем временем, войдя в кузню, говорила Фоме:

— Ну, мастер Фома, исполать тебе! Покажи меч.

Фома положил ей на протянутые руки клинок. Старуха так и впилась глазами в булатный узор на полированной поверхности меча. Не выпуская клинка из рук, крикнула:

— Евдоким!

Тиун опасливо просунул голову в дверь. Фома подмигнул Никишке. Подмастерье и сам видел: «Струсил, струсил Евдоким! Вон как трясутся заплывшие жиром щеки…»

— Позови Горазда, — приказала боярыня, — он у кузни с мастерами стоит, я видела.

— Это истинно, матушка боярыня, стоят бездельники, стоят, а горны стынут. Может, пугнуть их?

Но боярыне было сейчас не до этого.

— Позови Горазда, — повторила она.

Златокузнец явился немедля. Едва он вошел, боярыня протянула ему клинок.

— Рукоять велю выточить из рыбьего зуба, а ты ее жемчугом и самоцветами укрась, да и накладки на ножны приготовь, какие побогаче. Понял?

— Как не понять, — ответил Горазд, рассматривая клинок, а старуха опять повернулась к Фоме:

— Ну, мастер, чем наградить тебя?

Фома поклонился, сказал смиренно:

— Не вели, боярыня Василиса, тиуну своему ко мне в кузню ходить. Он, вишь, не может человека не облаять, а я к тому не привык, я ему, псу, в другой раз не бороду, а башку отсеку.

— Будь по–твоему, мастер, — сказала боярыня, выходя из кузни.

Едва за ней закрылась дверь, как к Фоме кинулся Горазд.

— Фомушка, Фомушка! Как же так? Аль в самом деле продался ты?

— Ты што околесицу плетешь! — нахмурился Фома.

Горазд ответил запальчиво:

— Доспех топил, а ныне мечи булатные для литовских князей куешь. Эх, ты! А мы с Машенькой души в тебе не чаяли. Она как услышала про твои дела, аж заплакала.

— Эх, Горазд! — покачал головой Фома. Затаенная обида прозвучала в этих словах и заставила Горазда насторожиться, но Фома замолк, понурился, отвернулся. Горазд опять узнал в нем того Фому, которого они с Машенькой дедом звали. Следя за ним глазами, Горазд стоял не шелохнувшись, ждал, не скажет ли еще чего Фома. Нет! Молчит. И лишь когда Горазд повернулся к двери, Фома промолвил негромко:

— Ты Машеньке скажи: пусть не кручинится.

6. ВЕСТИ

За днями дни, за неделями недели проходили над усадьбой Паучихи, а новых вестей так и не было. Фома вдвоем с Никишкой ковал, закаливал, оттачивал, полировал мечи. Торопить его опасались. Миновала весна, кончался сенокос, а в кузне все то же. Фома понемногу мрачнел. Однажды сырым, пасмурным утром он вышел из прируба. Никишка остался спать на соломе, не слышал, как ушел Фома. Пройдя через кузницу, Фома отворил дверь, постоял на пороге, поглядел на серые облака, повисшие над сизой далью лесов, перевел взгляд на сороку, стрекотавшую на плетне, и пошел к реке напрямик, без тропы, по мокрой траве.

«Сорочьи вести идут, будто князь Михайло новый кремль вокруг Твери строит, будто на Москве об ответном ударе и не помышляют, будто вконец одолел Ольгерд силу московскую. Сорочьи вести! А настоящих вестей нет как нет!» — Фома тяжело вздохнул, оглянулся. Сорока никуда не улетала, продолжала стрекотать, вертела хвостом. Не то сороке, не то себе сказал вслух убежденно:

— Все, все сорочья болтовня. Быть того не может! — И точно полегчало. Спустился к реке, раздвинул круглые листья кувшинок, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Студеная вода взбодрила, но посмотрел на отразившиеся в речке серые тучи, да и остался сидеть на сырой траве у самой воды.

«Тверди не тверди сам себе, что все ладно будет, а боярыня Паучиха знай торгует мечами да бронями, и хоть от Паучихиной усадьбы до Москвы куда ближе, чем до Литвы, а видно, у Москвы руки коротки». И опять, как голубой прорыв в серых тучах, мысль: «Да не может того быть!»

Фома не слышал поскрипывания ведерных дужек, не заметил, что на верху берега на тропинке показалась Машенька.

С той поры, как начал Фома мечи Паучихе ковать, вокруг него будто заколдованное кольцо легло. Свои москвичи иначе как продажной шкурой его и не честили. Горазд отмалчивался, а боярские кузнецы попросту завидовали, и только Машенька, после того как Горазд передал ей наказ Фомы, была с ним по–прежнему доверчива и ласкова. Сейчас, заметив Фому, она остановилась на тропке, смотрела на него, чуть отогнув веточку. Сперва Машенька пожалела его по–женски за бездомность: «Бедняга, даже полотенца у него нет, рукавом утирался», потом поняла, что если и жалеть Фому, так надо по–иному. Не таясь больше, она стала спускаться к реке. Из–под ног вниз покатились камешки, зашелестел песок. Должен был услышать Фома, но он не шелохнулся, и лишь когда Машенька опустила рядом с ним ведра, Фома медленно повернул голову, но и тут он уставился не на нее, а на расписное коромысло — думы были далеко.

— Здравствуй, дедушка! — Это приветствие заставило его наконец улыбнуться.

— Здравствуй, Машенька. Все еще дедушкой меня величаешь?

— По–иному не называется у меня. Вон ведь ты какой хмурый сидишь, сутулишься. С чего бы? Иль последних вестей не слышал?