Идиотка - Елена Коренева

Придя к нему в очередной раз, я стала объяснять с улыбочкой на лице, что скептически отношусь к его способности мне чем-либо помочь. Ведь я — актриса, привыкла иметь дело с режиссерами, а эти отношения строятся на игре, на обмане и в какой-то степени на самообмане. Так что меня трудно заставить не играть и трудно перехитрить. Ежи внимательно выслушал все, что я сказала. Затем предложил мне немного белого вина и стал задавать вопросы и записывать мои ответы на бумажку. Иногда он начинал что-то комментировать — например говорил, что лучше быть первым и мчаться на гоночной машине, чем плестись в хвосте на осле, затем поворачивался ко мне и спрашивал: «Не так ли?» Эти вещи были столь очевидны, что я молча соглашалась. Он по-прежнему ходил передо мной, как маятник, а я сидела. Только со мной вдруг стало происходить что-то странное — я чувствовала, что не контролирую свои ответы: хочу сказать одно, а вылетает другое. А то просто сижу и не могу произнести ни слова. Когда он задал очередной вопрос, я задрала голову и стала смотреть на одну из его планет, что свисала с потолка. Марс, кажется. Тут Ежи спрашивает: «Куда это ты так далеко смотришь?» А я вдруг как брякну: «Да на это говно смотрю, что висит у вас на потолке!» Сказала и замерла. Самой не верилось, что я произнесла такое, — я ж в прошлый раз хвалила его творчество, эти самые планеты! Ежи и виду не подал, а я притихла. Чувствую, что со мной что-то не так, раз я говорю какие-то неприличные вещи. Тогда он спрашивает: «Я просил тебя подумать о Боге и Вселенной, ты помнишь?» А я ему и отвечаю: «Конечно, помню, только мне нечего сказать на эту тему. Все это очень сложно». Ежи и это скушал. Затем предложил мне сесть в огромное кресло, типа зубоврачебного, и предупредил, что на счет «три» я закрою глаза, а потом по его сигналу — открою. Я действительно, к своему удивлению, сомкнула веки на счет «три», как от толчка. Ежи стал разговаривать со мной и рисовать в воображении всякие расслабляющие нервы картинки: пляж, песок, чайки, ветерок с моря. Я сказала, что меня такая идиллия раздражает. Он сменил картинку на кораблик, что плывет по морю и спешит домой. А на корабле капитан смотрит в подзорную трубу. Я начала улыбаться и говорить детским голосом. Немного поплакала, потом успокоилась, затем на счет «три» снова открыла глаза. Меня вдруг стал бить озноб, я вся съежилась. Говорить ни о чем больше не хотелось. У меня было ощущение, будто я долго спала. Ежи сидел за столом и что-то писал. «Холодно! — пожаловалась я ему. — И кажется, что я потеряла килограмм или два веса, какая-то слабость». Ежи сказал, что так и должно быть. «Ну как я вам?» — спросила я его снова. Он покачал головой — что все вроде получилось, как надо. «А что вы со мной сделали? Это гипноз? Очень похоже на экзорсизм — я в кино видела». Он посмотрел на меня и, нисколько не удивившись такому сравнению, ответил: «Да, чем-то похоже, в каком-то смысле это и есть экзорсизм. Но это не гипноз. Ты сама можешь научиться подобной технике, вроде расслабления, только очень глубокого расслабления, это очень полезно».

Договорившись о последней встрече, которая должна была проходить у него в кабинете на работе и была нужна, по его словам, скорее ему, чем мне, я попрощалась и, выйдя из подъезда, свернула налево. Но вдруг остановилась. Прямо передо мной на горизонте возвышался шпиль церкви. На фоне закатного неба отчетливо был виден крест. Я замерла и стала его разглядывать. Пересечение креста — вертикаль и горизонталь, сходящиеся посередине. Это и есть ответ на все вопросы, дошло вдруг до меня, формула сохранения себя, в противоположность растрачиванию энергии по периферии. Цельность — движение к середине, к соединению и пересечению всех линий, сходящихся в единой точке, которая есть сам человек. Только это гарантирует монолитность и сохранность конструкции. А не центробежные силы и линии, расходящиеся до бесконечности в разные стороны и образовывающие миражи. Это также модель Бога во Вселенной. Он один, а если его нет, то возникает центробежная сила, стремящаяся к дроблению, к разрушению. Если его нет, то отсутствует пересечение вертикали и горизонтали. Неужели вопросом о Боге и Вселенной врач меня к этому подвел? Я обрела зримый образ того, в чем заключалась моя ошибка. Не разъединяться на мелкие части, как матрешка, глядя на все четыре стороны, а стремиться к соединению в себе того, что получаю извне. Множества — бездонны, как пропасть, а Бог — один. На последней встрече я ничего не рассказала Ежи о своем открытии, но он и так остался доволен. С тех пор я никогда не задавалась сакраментальным и подлым вопросом: «А СТОИТ ЛИ ЖИТЬ?»

Глава 66. Бродский

Однажды в ресторане «Самовар» были поминки. Посетители, одетые в черное, были погружены в траур, двигались медленно и чинно. Они расселись за накрытыми столами и стали говорить речи потерянными голосами. Что-то ледяное повисло в воздухе, люди пили не чокаясь и отводили друг от друга заплаканные глаза. В какой-то момент один из них встал из-за стола, подошел к роялю и попросив наиграть ему мелодию, запел в полную глотку: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…» Этим человеком был друг покойного — Иосиф Бродский. Отпевали Геннадия Шмакова. Он был известным театральным, а вернее, балетным критиком, талантливым и уважаемым человеком. Я его не знала, потому и сказать более о нем ничего не могу. Помню, что у Иосифа Бродского было стихотворение, посвященное ему — «Венецианские строфы (2)». Говорят, что они дружили и Бродский его очень любил. Впрочем, почтить его память в тот вечер пришло очень много народу, а среди них и Михаил Барышников с Иосифом. Они, к слову сказать, были хозяевами ресторана, его спонсорами, в компании с Романом Капланом и его женой Ларисой.

В тот вечер я не впервые видела Бродского, что называется живьем. До этого мы с Кевином однажды слушали его выступление на вечере в Вермонте. Я с трепетом внимала каждому слову, потому что любила его поэзию и читала ее еще в Союзе. Тогда на концерте меня поразило, что у него отсутствовала большая часть передних зубов, и тем не менее это не мешало его слушать. Вполне естественно, что он казался старше своего возраста. После его выступления я подошла к нему и передала пару слов по просьбе Миши Козакова на случай, если его встречу. «Миша просил вам передать, что читает вашу поэзию, и делает это очень даже неплохо», — сказала я ему. Ничего не отразилось на его челе, и он промолвил: «Да я и сам читаю, и делаю это тоже ничего!» Кевину он показался чересчур высокомерным. А я защищала его, объясняла, что все русские поэты ранимы и прикрываются высокомерием или маской мизантропии, но это только видимость. Однако Кевин остался при своем мнении. Теперь я получила совсем новую возможность разглядывать Бродского. Запев «Цыпленка», он сделал то, что мог сделать в подобной ситуации мой папа или какой-нибудь мой близкий друг — то, что понятно всем. Было в этом надрыве что-то залихватское. «Цыпленка» подхватили и другие, и вскоре поминки стали шумными, как это тоже часто бывает: в память о шумном человеке невыносимо молчать. После «Цыпленка» запели что-то еще и еще. Я подсела поближе к роялю и стала слушать. В какой-то момент все еще солировавший Бродский затянул: «Как боится седина моя твоего локона, ты еще моложе кажешься, если я около, седина стала белою, что с ней я поделаю, ты любовь моя последняя, жизнь моя!» Миша Барышников подпевал, а я млела, обожая эту тему — любовь с большой разницей в возрасте. Еще я очень люблю романс в исполнении Петра Лещенко: «Красивая, упрямая, вы сотканы из роз, я старше вас, дитя мое, боюсь своих я слез…» Когда я слушала Иосифа, мне вдруг показалось, что он поглядывает на меня, когда поет… Да, Бродский вполне вписывался в мое представление о мужчине, которого можно любить долго и сильно.