Тридцать лет на Старой площади - Карен Брутенц

Встреча с Норьегой состоялась сразу после того, как мы возложили венок к могиле генерала Торрихоса, командующего Вооруженными силами Панамы, который возглавил движение за возвращение под ее суверенитет канала. Он погиб в авиационной катастрофе в 1981 году, организованной, но убеждению едва ли не всех в Панаме, американцами.

К слову, эпизод, который имел место в ходе визита к Торрихосу советской делегации летом 1979 года, неплохо иллюстрирует хватку США. На исходе беседы генерал поинтересовался, кто из членов делегации говорит по-испански. Им оказался М. Кудачкин, заведующий сектором Латинской Америки Международного отдела. Торрихос пригласил его в соседнее помещение (по нашей номенклатурной терминологии, в «комнату отдыха») и, накрыв с головой себя и собеседника одеялом, заговорил: «Мы здесь, в Панаме, находимся в ужасном положении, нельзя поговорить откровенно — все под надзором и наблюдением американцев. Сейчас в Панаме 15 военных баз США, не говоря уже о других службах. Поэтому суверенитет над зоной канала — для нас главный вопрос. Мы будем отстаивать наш суверенитет, в том числе в международных организациях, и надеемся на поддержку Советского Союза». Это была одна из последних бесед Торрихоса…

Норьега, начальник военной разведки при Торрихосе, как бы воплотил в себе последовавшее за уходом лидера «соскальзывание вниз» национально-демократических сил Панамы. Это осложняло положение панамских коммунистов, которые тесно связали себя с линией Торрихоса и не могли от нее оторваться — нередкая судьба в ту пору левых в развивающихся странах, поддерживавших военных, которые выдвигали патриотическую, националистическую платформу.

Торрихос не преувеличивал. Через восемь лет американцы вторглись в Панаму — суверенное государство, чтобы арестовать его фактического главу. Ч. Крокер, бывший помощник госсекретаря, которого я принимал в январе 1990 года, пояснил мне: «Это — особый случай, внутреннее дело США, которые создали эту страну и владеют каналом».

В связи с Панамой есть повод ненадолго отвлечься от политики и попытаться передать не раз пережитое мной волнующее ощущение дивной экзотики Латинской Америки. В феврале 1979 года в Панаме мы оказались свидетелями и участниками на редкость жизнерадостного и затейливого действа. Нас пригласили на ежегодный «Праздник весны». Его участники — а это почти весь город, поселок и т. д. — дают волю своему темпераменту: поют и пляшут под шумную и воинственно-ритмичную музыку нескольких оркестров, осыпают друг друга мукой и большими горстями конфетти, обливают водой, чистой и подсиненной какой-то краской. Многие забавно разукрашены, в масках. Женщины вызывающе-кокетливы и как бы приглашают включиться в праздничную «любовную игру» (но грубо ошибется тот, кто примет это за нечто большее)[114]. Непрестанно и оглушительно звучат хлопушки.

Через все эти «процедуры» проходит и местная власть, в том числе губернатор, командир гарнизона (майор пританцовывал с бутылкой виски в руках). В волне праздничного настроения, можно сказать, тонут различия между участниками, исчезает почтение к вышестоящим и какое-то время, часы или дни, все пребывают в своеобразном пространстве равенства. Главное — атмосфера всеобщего непринужденного карнавального настроения. Центральный момент — встреча королев. Каждый квартал или улица выбирает свою. Побеждает та, которая соберет больше пожертвований. Она появляется, стоя на «корабле» — медленно «плывущем» большом грузовике, очень живописно и ярко украшенном, буквально заваленном цветами, преимущественно белыми. Как и все на карнавале, убранство королевы выдержано в народном стиле. Она облачена в «поэру» — платье с длинным шлейфом, на который идет до

15 метров специальной ткани. «Поэра» — плод нескольких месяцев работы десятка женщин. На королеве дорогие украшения: золотые «садовые ограды», цветы, бабочки, на шее — черная лента, символизирующая девственность. За королевскими машинами — река пляшущих людей. Толпа осмеивает «чужую» королеву, используя и довольно смелые выражения: «Что у тебя за прическа — не берет никакая расческа!» (намек на жесткие волосы — и отнюдь не на голове). Или: «Какая ты старая, старая, почти 30 лет, а не замужем!» И еще, лирическое: «Я хочу встретить утро, танцуя и распевая».

Празднество продолжалось с утра до утра четверо суток. И окончилось тем, что «враждующие» королевы, толпы их болельщиков собрались в условленном месте и зарыли в землю рыбку как символ примирения.

3. В арабском лабиринте

За последние годы из нашего политического лексикона исчезло выражение «арабский мир». Отчасти, наверное, из-за арабофобии значительной части интеллигенции: журналисты, оставив далеко позади и американскую печать, называют оккупированные территории «спорными», а созданный наконец институт, который призван заниматься ближневосточными проблемами, даже именуется Институтом изучения Израиля и[115] Ближнего Востока. Но видимо, и по той причине, что идея арабского единства продемонстрировала свою утопичность и неосуществимость, по крайней мере на данном этапе.

Между тем это действительно целый мир. И потому, что речь идет о 22 государствах, — таких крупных, как Египет с его 65 миллионами населения, и таких крошечных, как Катар, где живет всего 300 тыс. человек, — непрерывной цепью протянувшихся от Атлантического океана до Индийского. И потому, что чуть ли не у каждого народа, населяющего эти государства, свои история и формы политической жизни, свои культура и диалекты, обычаи и характеры, наконец, они в буквальном смысле отнюдь не на одно лицо.

Когда я начал заниматься арабами, очень скоро понял: при том, что все они — арабы и такими ощущают и считают себя, речь идет об очень разных людях. Это склонные к юмору, жизнерадостные и неунывающие египтяне, жесткие, а часто и брутальные иракцы, высокомерные саудовцы, расчетливые кувейтцы, предприимчивые ливанцы, гордые и упрямые ливийцы, независимые алжирцы, хитроумные сирийцы, непосредственные южнойеменцы.

Сирийцы и иракцы мало того что арабы, они и соседи, живут рядом столетиями, но сколь же не схожи! В 1958 году в Ираке произошло восстание, в результате которого пал диктаторский режим короля Фейсала и его всемогущего премьера Нури Саида, втащивших Ирак по указке англичан, от которых всецело зависели, в военный Багдадский пакт. Привязанное вверх ногами к хвосту осла телоненавистного Нури Саида — голова его билась о камни мостовых — целый день таскали по улицам Багдада. Генсек Сирийской компартии Халед Багдаш, сам человек довольно жесткий, говорил мне не без отвращения: «В Сирии подобное невозможно».